Я забеременела, потому что не стала принимать таблетку. Он же старый; я думала, что ничего не будет. Но оказалось, что будет. Будет ребёнок. И я не стану делать аборт.
Предвосхищая вопрос «а каков он был в постели» скажу: мы трахались не в постели, он взял меня прямо на столе в ресторане, в отдельном кабинете, где я брала у него интервью. Я брала. А он взял… каламбур.
Старый. Выглядел и двигался он на пятьдесят, но война-то закончилась уже 75 лет назад, а он был призван в армию в последние дни сражений. Ему почти сто. Впрочем, что уж там, мне тоже не 22 и у меня нет предрассудков.
Хотя, может быть, он меня изнасиловал… во всяком случае, я ему секс не предлагала, всё вышло как-то внезапно. А может у него просто такой характер. Не знаю.
Первую встречу он пропустил, я прождала его в историческом музее минут сорок. Сначала он написал, что задерживается, потом не отвечал на сообщения. Переназначили на четверг, потом опять перенесли. Я ещё удивилась: чем он там может быть так занят?
В субботу мы, наконец, встретились в ресторане, пожали руки, прошли в кабинет. Официанты подали квеври, фрукты. Он сам заварил чай. Мы поболтали о новых игрушках и сериалах. Потом я включила диктофон.
- Чем вы занимались во время войны?
- Учился в школе, конечно. Чем же ещё, я же был подросток. Школа стояла прямо за котельной, в которую однажды запустили крылатую ракету. Но наши ПВО сбили ракету и ничего интересного не случилось. Мы потом бегали на место падения, но так и не нашли ничего: спецслужбы работали быстро. У меня был такой друг Петька, он очень хотел найти чип управления ракеты, надеялся перепрограммировать его, чтобы установить на модель крейсера, которую собирал для школьного проекта.
- Когда вас призвали.
- Был май. Я закончил школу. Меня призвали.
- Вы сразу поехали на фронт.
- Нет, конечно. Всех мальчишек моего призыва отправили в тренировочный лагерь под Новосибирском. На три месяца.
- Война закончилась… в июле, я не ошибаюсь?
- Да, в июле.
- Так вас отправили на фронт раньше?
- Нет, нас не отправили на фронт. Я не был на фронте.
- Но… вы же последний из живых ветеранов, у вас же полный шкаф медалей, и вы не были на войне?
- Не был. А медальки выдают каждый год в день Мира.
Я тут задумалась. Растерялась. Не знала что спрашивать дальше. Казалось - это конец интервью, материала не выйдет. Молодцевато выглядящий, чернобровый, широко улыбающийся человек напротив меня просто болтун, о нём нечего рассказать.
- Впрочем я видел кое что. Не по телевизору, не в пропагандистских роликах. Настоящее.
Я улыбнулась и чуть кивнула ему.
- До конца войны оставалось два часа. Сообщение об этом пришло всем солдатам на официальном канале вооружённых сил. Мой взвод, уже сформированный, был приписан к тыловой транспортной команде. Грузчики мы, короче, были. Пришло сообщение о скором конце войны, а потом прилетел транспортный вертолёт. Бегом, бегом, нас гонят к нему, выдвигается трап, а там - полное брюхо искорёженной техники, поломанного оружия, металлолом. Мы - туда-сюда, подцепляем железки к крюкам, вытаскиваем всё, грузим на электрокары. Тут из глубины - санитары, несут. Всё изголовье залито алым, сам - без сознания или мёртв. Лицо утёрто, но на обмотанной бинтом груди - алое пятно. Лёгкое пробито. Бегом, бегом. Умчались в больницу.
Вот и вся моя война. И того - немало. Вы такое не можете себе представить.
Я не могла. Правда. Войны больше нет, а катастрофы и несчастные случаи - не мой профиль. Я пишу об интересных людях. Вот - последний ветеран войны, оказывается живёт в моём районе Тауна. Позвонила, договорилась, как дура добивалась встречи. А он и на войне не был. Так я подумала. Но пока я думала, он снова начал говорить.
- Вы ко мне уже теряете интерес, а зря. Всё таки есть кое что, чего сейчас вам никто не расскажет и о чём никто никогда не писал и не говорил. Я, по крайней мере, нигде не видел. А мне все эти 75 лет было очень интересно. Вот что: а почему я пошёл на войну добровольцем?
- Подождите, Николай Валерьевич, вы же говорили - вас призвали после школы.
- Говорили-шмоворили… Это такой эвфемизм: “призвали”. Последняя война была войной добровольцев. Туда никого не брали против воли. Об этом сейчас позабыли. Потому что мы сами - ветераны - не любили признаваться в этом. В том, что мы на войну хотели. Все, кто на ней был: либо профессиональные военные, либо добровольцы. Об этом не говорилось, потому что все на свете были против войны, военных не уважали, войну - ненавидели. Никто не верил ни в какие оправдания войны, в её необходимость. Она уже казалась большинству людей дикарством, глупостью.
И однако же война не испытывала недостатка в добровольцах.
Одной рукой мы писали посты в ленту о том, что война - отстой, а другой - заполняли анкету призывника.
Потому что война предлагала увлекательное приключение, а большая жизнь, расколотая на мириады возможностей, была непонятна. Война была альтернативой университету, работе, творчеству и прочей ахинее, которая пугала уж точно больше войны.
- Вы не хотели взрослеть?
- Да, можно и так сказать. Или так: мне мнилось, что есть где-то страна, в которой мальчик каждое утро просыпается в первый день войны. С трибун кричат, что враг у ворот, развеваются флаги и мальчик обретает судьбу: высокую и прекрасную. Каждое утро - идеальное начало. Дальше была бы жизнь, она разочаровывает, в моих снах дальше - ничего, неопределённое сияние славы и подвига.
Свеча на столе затрещала, ветеран лизнул пальцы и ущипнул фитиль, потом глотнул вина. Его лицо - много думавшего об одном и том же - казалось в этот момент красивым. Он хмурился от вдохновения, а глаза сосредоточились на невидимом прекрасном. Затем он посмотрел на меня, словно догадался, что я существую.
- Если вы дадите ещё немного времени, то уверен, что смогу удивить вас ещё раз.
Я была сбита с толку, немного очарована, а ещё - не знала, чем можно было бы заняться в этот вечер. Поэтому ещё раз кивнула, улыбнулась, сказала: “Да, будьте добры”.
- Есть ещё одна причина моей войны, моего солдатства.
- Какая же?
- Вам сейчас будет трудно понять, но тогда в э-э… 107 году, ещё выходил один журнал. Я вам покажу, если пароль от архива вспомню.
Ветеран выудил из рукава смартфон и забегал пальцем по экрану.
- Вот, глядите.
На экране была винтажная стартовая страничка: леттеринг и композиция в идеальном исполнении. Назывался сайт невнятно “Хам-ло-фай”, однако фоновая картинка была омерзительно однозначной. Обнажённая женщина прикованная к железным брусьям.
- Зачем? - сказала я.
- Объясню, - сказал он.
Я испугалась. В университете одним из моих курсов по выбору был “История присвоения”. О том, как раньше люди были склонны опредмечивать друг друга и пользоваться людьми, как вещами, преподаватель рассказывал минут 15 в рамках большой лекции о временах до Мира. И эти 15 минут - единственное, что я запомнила из того курса. Теперь я поняла, что объяснение ветерана может оказаться чересчур исчерпывающим. Но тут он сделал шаг назад.
- Впрочем, быть может не стоит. Это лишнее. - Я увидела в его лице искреннюю нерешительность, которая была, несомненно игрой моего воображения. Поэтому я согласилась слушать дальше.
- Суть насилия, как я его понимаю, именно в том, что оно не обязательно. Быть может когда-то давно, когда человек ещё только одомашнивал животных и самцы боролись друг с другом за возможность продолжить род, тогда могло всерьёз казаться, что женщина это добыча. Но я думал об этом немало, мне кажется даже тогда, вообще - никогда, подавление чужой воли не было оправдано ничем, никакой нуждой. Оно - лишь возможность, излишество, сладкое дополнение. Каждый король, заставлявший свою дружину нести себя на щитах и первым выбиравший наложницу из пленниц, делал это не ради символического закрепления своей власти. А просто потому, что мог и хотел. А остальные подчинялись тоже - потому что хотели и могли. И это было приятно.
После войны я не сразу понял чем заняться. Работал маляром, контролёром, ещё кем-то. Скрывал, что был добровольцем, потому что публика нас едва ли не оплёвывала. Женился, вы не поверите, тогда ещё довольно часто женились. Ну, она умерла, детей не было. Жизнь стала спокойной, много читал, смотрел новости. Спорт, кстати, неплохо притворяется войной, мне нравится. Скучно, по-правде. Когда долго живёшь, то потихоньку теряешь интерес к тому, кто в этом году на вершине Олимпа.
Тому кто добивается соития совсем не нужно принуждать женщину (или мужчину), но если в предварительной игре присутствует оттенок рабовладения, то, считаю, всем это нравится. Но современность не оставляет возможностей для подобных игр. Я пошёл на войну, я записался добровольцем, потому что надеялся успеть побыть мародёром. Некоторые отпускники с фронта рассказывали такое, что очень вдохновляло маленькие тайные мечты. Несмотря на всю упорядоченность последней войны и неизбежно грядущий Мир - это всё же была Война. Говорили, что порой можно ограбить какой-нибудь музей. Разорить винный погребок. Или ворваться в девичий гимнасий… Когда у тебя есть оружие, когда у тебя есть официальный документ, разрешающий стрелять. Это очень возбуждает.
Ради этого излишка, надежды на эмоциональное обжорство, ради этого я пошёл в добровольцы. Ведь потом, в мирное время, шансов уже не будет.
Он многозначительно замолчал, откинулся на спинку стула, внимательно посмотрел на меня. Затем произнёс:
- А ты зачем ко мне пришла?
Может быть слово “соитие” - старомодное и очаровательное, а может его несмелая грубость и вправду лишили меня воли. А ещё - любопытство. Я выключила диктофон, позволила себя раздеть, он приспустил брюки и отымел меня. Он даже легонько ударил меня по лицу вместо поцелуев. После он смутился и, торопливо собравшись, ушёл. Я ещё минут пятнадцать сидела в ресторане и допивала вино.
Насилие для него - излишество. А мне кажется, что человек порой очень хочет испытывать отвращение. Мне нужно ощущать, что моё тело - кусок человеческой свинины, а не я сама.
Мне уже тогда показалось, что родится сын.
Так и будет.