Худшая вещь в мире — беспомощность. Уж Тони это знает как никто. Ненавидит подлую суку, бьёт её везде, где только может достать, сводит к нулю, стирает с доски, сметает со стола, как краплёную карту.
Он с удовольствием перевёл бы дискуссию в неподобающее русло. Треснул бы доской с вычислениями по упрямой светлой башке. Засунул бы карту Роджерсу в самую глотку. И не только карту… ах, мечты.
— Ты знаешь, что я прав, я знаю, что я прав, — говорит он, косится на Барнса, всё ещё пристёгнутого к персональному электрическому стулу. — Даже он знает, что я прав.
— Он сейчас ничего не знает, — слышится в ответ, и что это, неужели бессильная злоба? Нет, конечно. Это грёбаная стивова принципиальность, а когда Кэп идёт на принцип, прячьтесь все. Сравнимо с тем, как он сам, великий Тони Старк, идёт войной на очередное “невозможно”. Гражданских просят укрыться в ближайшем убежище, службы быстрого реагирования, ваш выход. — Именно в этом проблема.
Тони нередко приходится чувствовать себя той ещё сволочью, но сейчас просто чемпионат какой-то. Сколько это раз за последние сутки, десятый? Десятитысячный?
Где-то посередине, кажется.
— Стив, — терпеливо, как маленькому, объясняет он, — я бы пару миллиардов отдал за то, чтобы ты оказался прав. Но нет. Хочешь профессиональный вывод?
— Ты не врач, — напоминает Стив, и это уже настоящая оборона, с блиндажами и колючкой. — Не психолог, не психиатр.
— Да, всего-то парень, страдавший тем же, чем страдает твой Бак, — Тони косится на Барнса и только поэтому не видит, как Стива передёргивает от старого прозвища-на-двоих из чужих уст. — В лёгкой форме, согласен, если сравнивать, хотя я бы её лёгкой не назвал, и знаешь что? Если бы мне тогда пришлось иметь дело с чуточку большим списком кошмаров, которые я видел по ночам…
Он не договаривает. Не хочет договаривать, Стив и так знает, как дорого ему обошлась битва за Нью-Йорк, нет смысла лишний раз напоминать о слабости. Не то чтобы Стив осудил, но зачем подставляться. Всё и без того сложно.
— Он меня вспомнил, — упирается Стив; выдвинутая вперёд нижняя челюсть — как последний аргумент. — Он вспомнил, он небезнадёжен, Старк, а если я позволю отдать его психиатрам, Щ.И.Т.у, кому угодно ещё — знаешь, что будет?
— Будет трудно, — Тони самому мерзко от вкуса этих слов. Они такие правильные, такие беспомощные, он-то знает, как они слышатся с другой стороны. Сколько раз слышал что-то в этом роде в свой адрес, и каждый раз удивлялся, как это неглупые люди могут быть такими идиотами. Прописные истины всегда бесполезны, от них отдаёт протестантской правильностью, Тони это ненавидит, но сейчас не может предложить Стиву ничего лучше, вот так. — Очень трудно. Но со временем, я надеюсь, он перестанет кидаться на гражданских. Вспомнит понемногу всё то, что ты сейчас пытаешься заставить его вспомнить разом...
Стив сдавленно протестует, но Тони не даёт шанса: ему договорить, себе — подумать о том, как мерзко то, что он сейчас вытворяет со Стивом. Потому что он, мать его, прав, а истина всегда дороже самой верной дружбы. Дороже самого горячего секса даже, и если в результате Стив отлучит его от постели, так тому и быть.
— ...и у него будет шанс стать нормальным, — заканчивает он. — Пережить свои кошмары, Стив, я понимаю, ты-то у нас образец здоровья, психического тоже, и тебе нелегко представить, что парень, которого ты знал сто лет, может оказаться опасным для себя и всех вокруг, но знаешь что? Я однажды чуть не убил Пеппер. Я был на той стороне, на его стороне, — он тычет пальцем в сторону Барнса, обмякшего после очередного приступа, и думает попутно о миллионе вещей. О том, что в магнитных захватах нужно увеличить мощность, о том, что нужно дополнительно исследовать эту руку, там могут оказаться не очевидные с первого взгляда инженерные тонкости, решения, кто знает что ещё, и о том, что Пеп тогда правильно его бросила, стоило бы и ему взять с неё пример, но он не может, адреналиновые наркоманы так же неизлечимы, как героиновые. Кроме того, Стив действительно лучшее, что с ним случалось в жизни, ну и что же, что порой — вот как сейчас — приходится себе об этом напоминать, и Тони мог бы, наверное, бросить его при определённых обстоятельствах непреодолимой силы, но только не сейчас. Не в момент самого серьёзного кризиса их странных отношений, имя которому — Джеймс, чтоб ему сдохнуть, Бьюкенен Барнс.
Всё это пролетает в голове так же стремительно, как и всегда. Стресс мобилизует, и если это верно, а у Тони нет поводов сомневаться, то сейчас он отмобилизован как никогда.
И ужасно хочет поцеловать Стива. Губы у того собраны в ровную нить, твёрдую, жёсткую даже на вид, и Тони до смерти хочется развязать эти узлы, собравшиеся под натянувшейся кожей, но он понимает, что не время, и заканчивает, стараясь говорить как можно мягче:
— Честное слово, Стив, я понимаю.
— Ты не знаешь Баки, — отзывается тот, шагает к Барнсу. Тот вяло шевелится в ремнях, словно снулая рыба бьёт хвостом. и Тони в который раз гордится собой, в который раз боится за Стива, в который раз ненавидит Барнса и в который раз не может не уважать его чёртова упорства. Все они, все трое, упёртые ослы. От этого все беды, в этом вся надежда. — Он способен… он может гораздо больше.
— О да, в этом-то я убедился, когда он едва тебя не прибил, — замечает Тони. Есть ещё одна вещь, которую он чувствует сейчас и постоянно, каждую минуту с тех пор, как Барнс восстал из мёртвых и влез в их со Стивом немирную, неспокойную, но всё-таки в каком-то смысле стабильную жизнь. Это не в который раз, это всегда, горит и язвит изнутри, как изжога или перманентное похмелье, это доводит его и изматывает, и в этом он не хочет признаваться. Он косится на след железного кулака, вмятого в стену. От чёткого отпечатка сжатых пальцев разбегаются трещины, змеятся, кое-где осыпаются бетонным крошевом. — А я едва успел.
— Баки не причинил бы мне вреда, — возражает Стив, тоже глядит на след кулака и добавляет: — Существенного, по крайней мере. Он меня помнит.
Тони хочется орать. Хочется разнести тут всё, хочется… ох, много чего. Но этого нельзя; он не слишком хорош в том, чтобы сохранять спокойствие и здравый рассудок перед лицом серьёзных проблем, но если больше некому — придётся ему, что тут поделаешь.
— Послушай, — взывает он, — никто не запрёт твоего драгоценного Барнса в клетку, как зверя, и не могу поверить, что мне приходится это говорить, но ты действительно уверен, что заброшенный бункер, Сэм и жёсткая обвязка — то самое, что нужно парню в его состоянии? Нет, правда?
— Лучше, чем психиатры, — непререкаемо говорит Стив, и о боже, как же Тони ненавидит это его тупое упрямство. Как будто не было дней и ночей вместе, как будто они не учились договариваться, как будто снова стоят друг против друга, как в первый раз. Если это и есть пресловутое постоянство в отношениях, то имел Тони... в виду такое постоянство.
— Стив, — говорит он. Голова гудит от усталости, от невозможности достучаться, объяснить, стоило бы собрать специальный прибор, заменяющий телепатию. Пара шлемов виртуальной реальности, слепок сознания, как в научной фантастике, щелчок — и упёртый Стив увидел бы ситуацию его глазами, со стороны, беспристрастно… ох, беспристрастно ли? А что увидел бы он сам, Тони? Он пытается представить, что сам бы чувствовал на месте Стива, и не может. Если бы кто покусился на Пеппер — предположим, что она свихнулась бы от переработок, — и хотел бы сдать её психиатрам?
Представить как следует не получается. Хорошо, а если бы Роуди? Он военный, они вечно бьются головами, в костюме он тем более может натвоорить дел… но Роуди — самый спокойный и разумный военный из всех, кого Тони знает, так что тоже нет.
“Джарвис”, — думает он. — “Если бы мне сказали уничтожить Джарвиса, если бы он стал вторым Альтроном, поумней и пострашней, нет, даже хуже, если бы он моргал, как моргает лампочка перед тем, как сгореть окончательно, Джарвис-Альтрон-снова Джарвис, что бы тогда?”
Тогда Тони исправил бы всё сам или сдох, пытаясь. Но ни за что не подпустил бы к Джарвису чужих, не позволил бы копаться в его электронных мозгах равнодушным рукам специалистов хоть какого высокого класса. Но Барнс, мать его, не создание Роджерса, так ведь? Даже и близко нет, хотя Кэп, конечно, страдает комплексом ответственности за всё на свете, и…
— Тони?
Кажется, он думал слишком долго. Барнс, по крайней мере, пришёл в себя, пялится воспалёнными глазами с небритой рожи, тщетно напрягает мышцы, пытаясь выдраться из ремней, а Стив переводит встревоженный взгляд с него на Тони и обратно.
— На связи, да, — Тони трёт лицо рукой. Ну и ночка, давно у него не было такой. — Прости. Хорошо, давай перестанем собачиться и попытаемся вести себя как разумные взрослые люди, ты же к этому меня хронически призываешь?
— То…
— Погоди, дай я скажу, — он выставляет ладонь. Движение, наверное, слишком резкое, потому что Барнс дёргается, натянутые до предела ремни скрипят поверх железа, и Тони это очень напрягает, чертовски напрягает, чёрт возьми. — Я найду лучших специалистов и...
— Нет.
— ...спокойное место получше бетонного подвала, тут только триллеры снимать, странно, что ты не заметил, и я оплачу всё, что потребуется…
— Тони, нет.
— ...и позабочусь, чтобы над ним тряслись, как над…
— ТОНИ!
Тони замолкает и смотрит на Стива с недоверием. Отголоски вопля мечутся под потолком, как летучие мыши, и Тони не верит, просто не верит. Стив даже в бою никогда так не орал, и это значит, значит…
— Не подходит, да? — произносит Тони, чувствуя, как к горлу подкатывает тяжёлый ком безнадёжности. Слова — самая беспомощная вещь в мире, а уж взывать к разуму, когда речь идёт о чувствах, и вовсе бесполезно, и это хреново трижды: потому что они не сумеют договориться, потому что у Тони нет выбора и потому что у Стива есть эти чёртовы чувства.
Чувства не к нему.
— Прости, Тони, — говорит Стив, и это его второе “прости”. Первое было три часа, одну драку и непрекращающийся скандал на тему “как нам обустроить Баки Барнса” тому назад, и какой же далёкой и несбыточно-блаженной кажется их спальня. Его, если удариться в формальности, но всё-таки их. Тони покрепче стискивает зубы.
— И ты прости, что не сумел отговорить тебя от этой глупости, — говорит он, глядя на то, как Барнс выдирается из обвязки, как зомби из могилы. — Предложение бессрочное, если что. Когда он убьёт ещё кого-нибудь…
— Он был не в себе! — рявкает Стив, и это срывает Тони со стопоров, сдирает с него принуждённое спокойствие, как кожу, он весь голыми нервами, живым мясом наружу, и это так больно, что не заорать нет сил.
— Он и есть не в себе! — гремит он, с отчаянием понимая, что портит, портит всё, что ещё каким-то образом оставалось целым до сих пор, и что не может остановиться, катится, как камень с горы, вот-вот разобьёт всё, что не успело отойти с дороги, и сам рассыплется в миллион острых осколков, в режущую каменную пыль. — И ты тоже! Да что с тобой, кэп, ты что, не понимаешь, что играешь с огнё…
— Затк...нись, — выдавливает Барнс, и Тони даже не сразу понимает, что это невнятное сипение и есть его голос. Заржавевший в криокамере от долгого неупотребления, он скребёт по нервам. — Затк...ни…
— Баки! — выдыхает Стив, и это конец. Тони это чувствует, слышит в его голосе так же ясно, как, должно быть, приговорённый слышит тот самый, последний в своей жизни, выстрел. Даже не слышит, просто не успевает. Но чувствует.
Тони прострелен навылет. Так это и чувствуется; к дыре в груди он, можно сказать, привычен, но к этому новому ущербу привыкнуть невозможно.
— Делай что знаешь, — бормочет он и поворачивается. Вряд ли Стив его слышит; он весь в своих заботах о Барнсе, где-то там, где нет места никому, даже Тони Старку. Особенно Тони Старку.
— И не жалуйся потом, — сквозь зубы цедит Тони, выбираясь в облетающий бесприютный лес, прячущий базу. Здесь на несколько миль вокруг ничего и никого, можно было бы стартовать хоть с места, но его, теоретически, могут засечь с орбиты, а Стив и без того подставился по полной. И продолжает подставляться, разумеется.
Поэтому Тони идёт пешком, и это самая долгая прогулка за всю его жизнь. Даже дольше, чем по пустыне. Сюда они добирались на мотоцикле. Хорошая машина, Тони и сам приложил к нему руку, добавил армирование, укрепил шины и бензобак, настроил дурацкую ретро-станцию в радиоприёмнике, позаботился о многих мелочах, кроме одной, главной.
Совершенно невозможно ехать на нём втроём.