Рождество на Висмаране*
*Висмаран — остров, куда отправляют ссыльных.
В тёмной тиши гулко раздался первый басовитый удар колокола. За ним поплыли другие, размеренно и гулко настигая друг друга, будя застывший в ледяной ночи остров звонкой перекличкой.
Юнатан открыл глаза: тьма была — носа не разглядишь. Он осторожно выбрался из-под руки супруга, из-под одеял и одежды, которой они накрывались на ночь, и соскользнул с печи на пол. Вставать надо было сразу, как услышишь колокол, не то пригреешься и заснёшь снова, а там уж доспишься до того, что конвойные дверь выбьют и прямо из постели, без умывания, без завтрака, погонят Имре на работы.
Дрожа от холода в промёрзшем за ночь воздухе, он поскорее оделся, сунул ноги в согревшиеся на печке чуни и зажёг лучину в светцах. По обмёрзшим стенам запрыгала беспокойная тень. Юнатан занялся привычными утренними хлопотами: наскоро умылся, разжёг огонь в камельке, подвесил чайник на крюк. Тихонько, стараясь не шуметь — пусть Имре ещё хоть немного поспит перед тяжёлым каторжным днём — отодвинул заслонку и, ловко орудуя ухватом, вытащил горшок с кашей, что всю ночь томилась в печи. Тут же подсунул дрова, которые с вечера были сложены «колодцем» и подсыхали, поджёг, и огонь занялся, похрустывая мелкими веточками и посылая снопы искр в дымоход. В обледенелых окнах заплясали тёплые огненные блики.
Научился Юнатан, дворянский сын, «лордик», как презрительно говорили тут некоторые, всему научился — и печь топить, и кашу варить, и резать сало тоненькими, прозрачно-стеклянными кусочками, чтобы пайки хватало на весь месяц...
Дождался, пока огонь займётся как следует, и сдвинул дрова поглубже, а на уголья поставил сковороду. Сало шипело и таяло, подрумяниваясь и распространяя аппетитные запахи; чайник булькал, закипая. Юнатан заварил чай — ягодно-травяную смесь, щедрый дар коменданта, призванный защищать ссыльных от цинги, — и полез будить мужа.
— Милорд… — прошептал тихо и потянулся, чтобы коснуться плеча, но Имре уже не спал — перехватил его руку и прижал к губам, не открывая глаз.
Скоро уже сидели за грубым столом и завтракали. Накрыто было со всей изысканностью, какую только мог позволить себе «семейный» ссыльный: чистая мешковина с надписью «кофе» вместо скатерти (эх, добыть бы хоть немного кофе — Имре так его любит!), два куска грубого, небелёного холста вместо салфеток, глиняные миски, деревянные ложки, жестяные кружки. Однако Имре держался так, будто сидел на королевском пиру.
— Что у нас сегодня на завтрак, милорд? — спросил он хрипловатым после сна голосом, и Юнатан, раскладывая кашу по мискам, торжественно ответил:
— Сегодня Вашей Светлости я предлагаю сочную котлетку из ягнёнка с поджаристой золотистой корочкой. К ней подойдёт сливочный соус с грибами и нежная молодая спаржа, — дополнил он, поливая кашу растопленным салом и добавляя поджаристые хрустящие шкварки. Раньше он думал было всё сало отдавать Имре, но эти хитрости быстро выявились и привели к ссоре. «Я вам не позволю!» — кричал Имре, как никогда напоминая себя прежнего. И теперь Юнатан распределял пайку при нём, чтобы супруг не горячился и не кричал больше.
Редко теперь Имре напоминал того, кем был раньше. Только глаза всё те же — отблески светлого пламени на осунувшемся, помрачневшем, обветренном хищном лице. Заметил, что Юнатан смотрит на него — улыбнулся и отпил из кружки с видом знатока, смакующего лучшее вино из королевского подвала.
— Какой прекрасный выбор, милорд! Игристое с лёгкими фруктовыми нотками — лучшее дополнение изысканного завтрака…
Утренние мгновения — самые драгоценные, но и самые быстротечные: вот уже четвёртая лучина в светцах догорает, это значит, скоро конвой пойдёт за «семейными». Имре принялся одеваться — толстый шерстяной свитер поверх рубахи, стёганая куртка, унты, шапка, рукавицы. Юнатан всунул ему в руки кусок хлеба, завёрнутый в чистую тряпицу. В середине дня Его Светлости, так же как и остальным членам светского общества, подадут капустно-картофельную похлёбку, а с неё толку-то, разве что согреешься. С хлебом всяко сытнее. Юнатан ещё и хитрил: разрезал кусок на две половинки, а между ними клал тоненький кусочек сала, заверяя супруга, что второй кусочек сам съедает на обед.
— Благодарю вас, милорд. Вы очень добры, — сказал Имре, принимая от него хлеб и пряча за пазуху. Снаружи уже слышался скрип снега под ногами конвойных; Имре на мгновение обнял Юнатана, прижался надвинутой на лоб колючей шапкой к его лбу и вышел из тёплого чрева дома в студёную тьму, не дожидаясь, пока солдатня заколотит в дверь.
Всякий раз страшно было его отпускать. Что ни день, то на работах кого-нибудь пришибёт или придавит, а если без этого обходилось, то уж без обморожений никак. Имре пока держался — видно, на чистой гордости — и чем дальше, тем больше Юнатан боялся, что уж этим-то вечером супруг вернётся пострадавшим. Но он старался гнать от себя эти мысли; ничего хорошего не выйдет, если заранее дрожать от страха перед тем, что ещё не случилось.
Пока прибирал после завтрака, посуду мыл, из печки золу выгребал, постель перестилал — наступило утро. За ледяными, пустившими слезу от печного тепла окошками посерело.
Юнатан сегодня торопился с домашними делами: кроме обычных хлопот была у него ещё мыслишка. Если всё получится так, как задумал, то через три недели, на Рождество, будет у них настоящий пир! Загвоздка только в «если»...
Он проверил, не осталось ли в печке горячих угольев, закрыл заслонку, оделся и вышел в свинцовое, недружелюбное утро. От холода перехватило дыхание, колючий ветер хлестнул по лицу, будто ледяной шипастой плёткой. Кругом всё было белым-бело: Висмаран укрылся тяжёлым снежным одеялом, задвинул ледяные ставни и спал, застыв в жёсткой белизне. Темнели домики «семейных», чуть дальше громоздился неуклюжий, осевший на один бок барак — жить бы Имре там, не отправься с ним Юнатан.
Ни души не видно. Ссыльных угнали на работы, солдатня попряталась под крышу — им тоже мало радости на улицу выходить в такой холод. Только бесшумно курится дым и зависает в бледном небе, точно заморозившись.
Юнатан сошёл с крыльца и направился в гости к соседям. Вокруг своего дома он снег расчистил, утоптал и шёл легко, а вот как свернул к дому Нильды-чиновницы, так чуть не по колено в снег ушёл.
Муж Нильды — бывший королевский чиновник; на острове он уже восемнадцатый год. Правда или нет, но байка про него ходит: будто воровал миллионами, а на всё наворованное накупил алмазов, золота и прочих драгоценностей, которые и спрятал где-то. И якобы король не помилует его, пока тот не выложит, где сокровища. Но чиновник ждёт: надеется, что король умрёт и можно будет вернуться и жить припеваючи. Только вот королю чуть за сорок, а чиновнику уже восьмой десяток пошёл…
Нильда немногим моложе мужа, работница из неё никакая: по дому ещё так-сяк управляется, а вот снег расчистить — это уже ей не под силу. На это у Юнатана и был расчёт: он ей поможет, а она — ему.
Он потопал ногами на крыльце, оббивая снег с унтов и давая о себе знать, а потом аккуратным рассыпчатым стуком постучался, чтобы сразу понятно было — не солдатня пришла; те-то бесцеремонно барабанят, а потом тут же и врываются, не дожидаясь ответа.
— Тётушка Нильда, это Юнатан! — крикнул весело.
— Входи! — не сразу, но откликнулись из дома. — Дверь-то, дверь закрой, тепло не выпускай, — озабоченно говорила Нильда, хотя Юнатан дверь приоткрыл совсем чуть-чуть, ровно настолько, чтобы просочиться в дом, и тут же за собой закрыл.
В доме у них богато по меркам Висмаранских ссыльных: чиновник работает в конторе, по старости его на работы не гоняют. Имре считает, что старый хитрец помогает коменданту наживаться. По крайней мере, дом у них самый лучший, дров вдоволь, на стенах ковры, а сама Нильда кажется не женой ссыльного, а сытой горожанкой — в чистом шерстяном платье, с манжетами кружевными и с воротничком, даже в шали, заколотой пёстрой брошью. До прихода Юнатана она сидела в кресле и пила чай, да не из жестяной кривобокой кружки, а из красивой фарфоровой. Быстрым движением она набросила салфетку на что-то на столе, но Юнатан, привыкший уже подмечать все мелочи, успел заметить и вазочку с цукатами и миндалём. Хорошо чиновница живёт!
Круглое, безбровое лицо Нильды, на котором, несмотря на возраст, почти не было морщин, выражало тревогу и озабоченность — она думала, что Юнатан пришёл чего-нибудь просить, и он понял, что действовать надо тонко. Лучше сразу выложить, что ему нужно, а то если сказать, будто он просто так хочет снег почистить, так она ещё сильнее затревожится.
— Здравствуйте, тётушка, — ласково заговорил он, — а я к вам по делу: вы мне помогите, а я вам снег расчищу. Неудобно ведь ходить, да ещё с вашими больными ногами!
— Так нет ничего у меня, милый мой, — поспешно заговорила Нильда. — Чем же я тебе помогу? Самим есть нечего…
Будто в ответ, под печкой закудахтала курица — Юнатан вырос в деревне и отлично знал, как курица кудахчет, когда яйцо снесла. Но улыбнулся ещё ласковее, делая вид, что ничего такого он не думает:
— Ну что вы, тётушка! У нас всего вдоволь, не жалуемся. Я только рецепт у вас попрошу, а больше ничего и не нужно!
Складка между надбровными дугами чиновницы разгладилась, хотя выражение недоверчивости на бледном как тесто лице сохранилось.
— Рецепт? Что за рецепт?
Юнатан рассказал о своей задумке. Нильда глянула на него с удивлением:
— Так тебе масло сливочное понадобится, орехи, изюм, яйца… где ж ты всё это возьмёшь?
— Ну, это уж моё дело, постараюсь, добуду, тётушка, — улыбался Юнатан и сыпал быстрыми, ласковыми словами, как сахарным горошком. Нильда смягчилась, поверив, что он и впрямь не будет выпрашивать у неё еду.
— Рецепт-то я тебе дам… Ты иди пока почисти снег, а я всё напишу…
Инвентарь у неё тоже был в беспорядке: скребка для снега и вовсе не нашлось. Пришлось домой сбегать. Вооружившись широкой деревянной лопатой, Юнатан принялся за работу. Ему быстро стало жарко, и он скинул стёганую куртку, оставшись в толстом и длинном шерстяном свитере. Мороз кусал за щёки, жалил в кончик носа. Волосы под шапкой взмокли, а высокий воротник покрылся изморозью от дыхания.
Дорожку он сделал на совесть: широкую, утоптанную, удобную. Снег утрамбовал по бокам, чтобы получилось вроде бортиков. Нильда, накинув полушубок, тяжко охая и опираясь на Юнатана, проковыляла до крыльца и оценила его труд.
— Молодец ты… Вот и Алпару проще будет, как из конторы придёт. Держи свой рецепт.
Она протянула ему лист старой газеты, на которой убористым бисерным почерком были выведены ингредиенты и порядок действий.
— Вот спасибо, тётушка! Благодарю вас!
— Ну, разрумянился, — усмехнулась Нильда. Юнатан, припрятав рецепт, поспешно надевал куртку: как только перестал кидать снег, тут же пробрало холодом. Чиновница чего-то ждала, не уходила; Юнатан сделал вид, что не замечает этого. Перепоясался, поправил шапку, закинул лопату на плечо:
— До свидания, тётушка! — попрощался. — Привет господину Алпару передайте!
Развернулся уже, чтобы домой идти, как сзади окликнули.
— Погоди! Зайди-ка…
Он закусил щёку изнутри, быстро справился с лицом и обернулся, весь — простодушие и недоумение.
Нильда вынесла ему в тряпице цукатов и орехов, сунула в руки так, будто сама боялась передумать.
— Вот спасибо, тётушка! Я вашего добра ни за что не забуду!
— Иди, иди, нечего дом выстужать! — почти сердито сказала чиновница, легонько толкая его в плечо.
Юнатан спрятал драгоценную добычу под куртку и только сбежав с крыльца, позволил себе широко и радостно улыбнуться.
Солнце так и не показалось на небе, будто подёрнутом серым ледком, но и без того чутьё подсказывало, что дело близится к обеду. Самое время навестить ещё кое-кого.
Был только один человек на острове, который мог легко снабдить и сливочным маслом, и куриными яйцами, и белой пшеничной мукой. Юнатан направился к добротному, каменному двухэтажному дому, где жил и работал комендант — господин Бенке.
«Гаденке! Змеенке!» — упражнялись в остроумии ссыльные. Не очень-то справедливо: господин Бенке не был человеком злым или жестоким, в вину ему ставили скользкую натуру, чрезмерную хитрость и фаворитизм.
Как он увивался вначале вокруг Имре! И так, и сяк старался найти к нему подход. Оно и понятно: сегодня королевский брат в ссылке на каторге, а завтра король передумает, простит и обратно вернёт. Но всё было зря. Надменный герцог и в ссылке оставался чрезвычайно разборчив, на чай к коменданту не ходил, сплетен не рассказывал и знаться с ним не хотел. Зато и никаких привилегий не получал: сидел в карцере, как все, если подавал к тому повод, паёк получал на общих основаниях и на работы ходил так же, как распоследний крестьянин, зарубивший всё семейство топором в пьяном угаре. Комендант, однако, не терял надежды — этим и хотел воспользоваться Юнатан. Твёрдо зная, что гордостью Имре торговать нельзя — у того, кроме этой самой гордости, ничего и не осталось — он собирался действовать от своего имени.
У высокого, крепко слаженного частокола мёрзли двое часовых, укутанных так, что только глаза виднелись над заиндевевшими воротниками.
— День добрый, братцы, — поздоровался Юнатан. — Табачку хотите?
Ни он, ни Имре не курили, поэтому свою пайку табака использовали как валюту. Часовые слегка оживились:
— Это можно, — пробубнил один. Юнатан, стянув рукавицы и придерживая их под подбородком, сноровисто скрутил две самокрутки из обрывков газеты, которые таскал с собой специально для такого случая, и поднёс часовым.
Закурили, подобрели — по взглядам видно.
— А что, братцы, где большой начальник? — поинтересовался Юнатан. Один из часовых повёл подбородком в сторону дома: не в конторе, мол, у себя. К обеду, значит, готовится.
— Сделайте мне услугу: кликните из прислуги кого, пусть скажут, что пришёл супруг Его Высочества…
От заключённых, конечно, часовые не стали бы таких просьб выслушивать, но те немногие супруги, которые решались поехать за мужьями в ссылку, были на Висмаране на особом счету. Когда во двор выбежала бесформенная фигура в стёганой куртке, часовой свистнул, и скоро Юнатана провожали в дом.
В коридоре ссыльный, исполнявший обязанности лакея, принял у него верхнюю одежду и шапку и выдал домашние тапочки из овечьей шерсти, чтобы, значит, не топтать паркеты и ковры в грязной уличной обуви. Потом провёл в гостиную и передал радушному коменданту.
— Милорд! — расцвёл господин Бенке, поднимаясь из-за накрытого стола. — Извольте, пожалуйста, присаживаться на вот этот стульчик! Энкё! — это уже слуге. — Кружку милорду! Налей ему чаю! — и снова к Юнатану: — Чем, позвольте осведомляться, обязан такую честь?
Юнатан улыбнулся, садясь на красивый стул с полосатой обивкой и стараясь не смотреть на блюда. Конечно, он всё заметил, одним взглядом охватил весь стол — тут тебе и нарезанное ломтями запечённое мясо на хрустальной тарелке, и солёности, и варёная картошка с зеленью и сливочным маслом, и соус в соуснике, и ломти пышной белой булки! Тому, кто будет обедать куском серого грубого хлеба, такие яства и во сне уже не снятся.
Комендант смотрел умильно. Пятидесятилетний крепкий мужчина, он выглядел бодрым и свежим. Слегка раскосые узкие зелёные глаза по-лисьи хитро смотрели с лица, которое всегда было настолько розовым, будто коменданта только что как следует попарили в бане. Щёки и голова поросли ржаво-рыжей порослью. Гонясь за высокими знакомствами, комендант старался и в одежде соответствовать притязаниям; по крайней мере, именно так Юнатан толковал его стремление украшать себя блистающими запонками, золотыми карманными часами и кольцом-печаткой, которое налезало только на мизинец.
Гостиная тоже была меблирована с претензией: даже клавесин стоял, на котором, однако, играть было некому. На крышке красовалась миниатюра любимой дочери коменданта, которая, разумеется, жила в столице. Дочка у коменданта вышла красивая — лукавая лисоватость, которая в отце настораживала, в дочери, напротив, манила и обещала загадку и тайну.
Задержав на мгновение взгляд на миниатюре, Юнатан взял предложенную кружку с чаем и снова превратился в простецкого парня — деревенский лорд, увалень, что с него взять?
— Да я вот думаю, господин Бенке, — доверительно заговорил он, — столько вы всего делаете ради нас! Вы, считай, наш благодетель. Кто другой сгноил бы, а вы заботитесь!
Получилось почти искренне, и комендант наживку проглотил: сокрушённо махнул рукой и подцепил на серебряную вилку тонкий ломоть мяса, от которого Юнатан поспешно отвёл взгляд. Мяса он не ел уже очень давно.
— Такие ваши слова делают мне честь, — сказал комендант, укладывая мясо в рот. — Угощайтесь! — и он подвинул блюдо, но Юнатан покачал головой:
— Благодарю вас, я уже поел.
— Во-от, — удовлетворённо протянул комендант, наливая себе из хрустального графина самогону и опрокидывая стаканчик. — А если бы вы при моём, так выразиться, предшественнике тут жили, — продолжал он, смачно причмокнув и на мгновение закрыв глаза, — разговоры были бы совсем другие. Я, как вы благородно с вашей стороны высказали, постоянно о всех ваших личностях забочусь и слежу, как бы кто голодом не сидел, как бы здоровы все были… Не все вот только ценят.
Юнатан только этого поворота разговора и ждал:
— Надеюсь, вы не оскорблены поведением моего супруга, — стеснительно заговорил он. — С высоты его прошлого положения трудно оценить такое радение о хлебе насущном.
Комендант опрокинул второй стаканчик и крякнул, став ещё розовее.
— Ну, вашему лордству и виднее — вы ведь, простите за низменно выраженное, на хозяйстве, — разумно отметил он, закусив грибком.
— Вы совершенно правы. И я хочу вас отблагодарить за все ваши старания.
Взгляд коменданта из умильно-туманного мигом стал цепким и ясным.
— Отблагодарить, ваше лордство? — переспросил он. — В какой это форме?
— Вы знаете про бал дебютанток?
— Ещё б не знать, — проворчал господин Бенке, бросая любовный взгляд на изображение дочери. Юнатан скрыл улыбку и снова поднял на коменданта чистый, наивный взгляд.
— А у вас прелестная дочь.
— Родители у неё только рожами не вышли. Извините за такие выражения, — спохватился комендант, вспомнив, что надо держаться светски.
— К сожалению, даже самая красивая девушка не попадёт на бал, если у неё родители не аристократы, — вздохнул Юнатан. — Но для бала отбирают пару десятков красавиц простого происхождения, чтобы раздавать мороженое и напитки. И если господин комендант не будет против, то я напишу Её Величеству и лично попрошу за вашу дочь.
Господин Бенке аж привскочил на стуле, бросив привычную, спокойно-лукавую выжидательную манеру.
— Самой королеве напишете?! От своего, значит, благородного имени?
— Если вы пообещаете, что ничего не скажете моему супругу.
— Да я… ну что вы!
Пришедший в волнение комендант закричал слуге, который принёс перо, чернильницу и бумагу. Отодвинув в сторону посуду, Юнатан тут же и сочинил в самых изысканных выражениях письмо для Её Величества. Комендант почтительно перечитал и осторожно, вытерев предварительно руки, унёс письмо, придерживая только за краешек.
— Как навигация откроется, так тут же и отправлю. Ну, если моя Альма на балу побывает!..
— Обязательно побывает! — смело заверил его Юнатан. — А может, встретит там какого-нибудь знатного и красивого мужчину…
Господин Бенке засмеялся, грозя пальцем:
— Э-э, нет, не загадывайте так далеко! Мы люди скромные, претензиев не имеем на большие титулы… — однако блеск лисьих глаз говорил об обратном: Юнатан готов был поклясться, что гроза Висмарана уже представляет свою дочь не меньше, чем герцогиней.
Узкие, довольно блестящие лисьи глазки обратились на Юнатана:
— Ну, как же мне вас в ответ умилостивить, ваше лордство? Может, продуктов каких дать?
— Если уж вы об этом заговорили…
И масло сливочное, и куриные яйца, и муку хорошую, и сахара, и специй выдал ублаготворённый комендант. Юнатан не стал говорить ни того, что Её Величество видел всего раз в жизни, ни того, что у королевы было ещё больше поводов не любить Имре, чем у короля. В конце концов, то дела семейные, а он хоть и супруг королевскому брату, но всё-таки не в ответе за его отношения с королевой.
Продукты он спрятал в сундуке под тряпьём — не от воров, потому как воровать на Висмаране особенно некому, а от супруга, чтобы тот раньше времени не прознал, что затевается. Оставался всего один ингредиент. По-хорошему, нужен ром, но где ж его достать? Нильда сказала, что ром можно заменить самогоном с жжёным сахаром, а самогон варит только один человек на всём острове, и по этой-то причине к человеку почтителен даже господин Бенке.
Поколебавшись, Юнатан достал из сундука последнюю память о доме: тёплый, мягкий шарф. Уткнулся в него и вдохнул запах, которого после всех мытарств шарф никак не мог сохранить. Но показалось, что неуловимые нотки всё же остались. Вспомнилась и старая усадьба, и яблоневый сад, и радостные лица экономки с няней, которые этот шарф своими старыми руками связали Юнатану на совершеннолетие…
Не хотелось с шарфом расставаться, а всё-таки праздник важнее. Будь у него что другое — но всё остальное давно уже обменял, осталась только одна красивая и ценная вещь. Такой мягкий, такой родной…
Юнатан поскорее поднялся, сунул шарф за пазуху, чтобы больше на него не смотреть, и снова вышел в уличный холод, который к вечеру стал ещё злее. Темнело уже, сгущалась серость, а значит, надо торопиться.
Тропинка к дому самогонщика вытоптана и без всякой чистки, утрамбована сапогами солдатни и унтами заключённых — тут наблюдалось полное равенство. Юнатан быстрым шагом прошёл и постучался, но ответа не было. Постучал сильнее — всё равно тишина. Тогда он отодрал от косяка примёрзшую дверь и вошёл в дом.
Внутри только что ветра не было, а так — холод стоял. Стыло, дико, безжизненно. Пахнет зверем — Сандор, кроме того, что самогон варил, был ещё и прекрасным охотником, ходил на лыжах в лес и приносил оттуда пушного зверя и тушки куропаток. Ссыльным, конечно, нельзя оружие в руки давать, да кто узнает? А за шкурки, переправленные в сезон навигации на материк, комендант уж наверняка получал немаленькие деньги.
Ох и грязно. Даже в сером предвечернем полумраке видно, что пол аж чёрный, затоптанный. А на столе вперемешку объедки, посуда, инструмент, окровавленные перья… Пожелай Сандор — и у него завтра же дом сиял бы чистотой: не только ссыльные, но и солдатня бы на всех четырёх ползала, отмывая. Но вот не желал.
— Дядюшка! — позвал Юнатан, стараясь придать уверенности своему голосу и оглядываясь по сторонам. — Вы где?
Из печного угла донеслась возня и ворчание, как будто там ворочалось огромное злое животное. Потом истрёпанная, грязная и рваная занавеска отодвинулась, и Сандор спрыгнул с печки на пол.
— В родню-то мне не набивайся, — сказал он, уставившись на Юнатана.
Кудлатый, чернявый и смуглый, он напоминал разбойника. Плечи у него были такие широкие, что он ходил, слегка ссутулившись, будто спина не сдюживала таскать на себе все его мышцы. А двигался при этом легко, быстро, как медведь: с виду глянешь — махина неповоротливая, а как погонится — так охнуть не успеешь, уже когтями тебя дерёт.
— Простите, дядюш… Сандор. Я вам принёс на обмен кое-что, — и Юнатан полез за шарфом.
Не глядя на него, Сандор подошёл к столу, цапнул стакан и опрокинул в глотку, даже не поморщившись.
— Нужны мне твои тряпки. Ты вот лучше сядь, посиди со мной, поболтай…
— Простите, некогда мне, — отнекивался Юнатан, переминаясь с ноги на ногу. — Мне бы самогону с жжёным сахаром… А шарф возьмите — хороший, тёплый. Вам, может, на охоте пригодится…
— Для этого своего стараешься? — Сандор поглядел из-под чёрных бровей, и у Юнатана мурашки по коже пошли. — Не оценит. Привык, что ради него всё делается… Как должное воспринимает.
Юнатан не знал, что ему на это отвечать, поэтому просительно сказал:
— Дядюшка, возьмите шарф…
Сандор ахнул кулаком по столу, посуда зазвенела, а что-то покатилось и брякнулось на пол:
— Сказал — не навязывайся в родню! — рявкнул, и Юнатану многих усилий стоило, чтобы не затрястись. Плохо он понимал Сандора, но чуял: страх показывать нельзя.
Рыкнув, тот сменил гнев на милость:
— Сядь, говорю, рядышком, поболтай со мной.
— Не могу. Я по делу пришёл к вам: возьмите шарф.
— Не нужен он мне, — ответил Сандор, глядя пристально из-под буйных чёрных кудрей. — А вот ты со мной выпей, полежи со мной, приласкай — может, и подобрею.
— Ну что вы… дядюшка, — спокойно, как бы на шутку ответил Юнатан. Он зорко следил за Сандором: не думал, что тот попробует руки распускать, но всё же разумно опасался. Эдакую зверюгу ему ни за что не пересилить, поэтому лучше оставаться у двери и в случае чего — сбежать.
Зверюга тем временем поглядела изумлённо, а потом запрокинула кудлатую голову и захохотала. Нерадостный это был смех и походил больше на лай или на кашель. Отхохотавшись, Сандор сделал два быстрых шага и дёрнул шарф к себе:
— Пёс с тобой! Хочешь стелиться перед муженьком — стелись!
Полез в подпол и вытащил кривобокую бутылку мутного стекла. Но как Юнатан к ней потянулся — схватил его за запястье лапищей и подтащил к себе. Близко-близко оказалось разбойничье, заросшее щетиной лицо с отчаянно сверкающими чёрными глазами, и Юнатан почувствовал, как от страха сердце прыгнуло куда-то вниз, будто в живот упало. Он как-то видел, как трое дюжих солдат не могли справиться с Сандором, когда тому вожжа под хвост попала. Скрутили его, только позвав подмогу и навалившись впятером — куда уж тут ему одному!
— Нет, уж поцелуй один я от тебя получу! Что это — ему всё, а мне ничего? — горячо шептал Сандор и тянул вторую руку, хватал за куртку, пытался обнять.
— Полно шутить, дядюшка! — Юнатан и сам слышал, что неубедительно сказал, да и поздно было делать вид, что они тут шутки шутят. Казалось бы, ну чего стоит один поцелуй? Но Юнатан понимал: поцелуешь этого разок — и он не отстанет, нельзя ему уступать ни на шаг.
— Я тоже заслужил, — бормотал Сандор. — Я, может, тоже хочу, чтоб у меня муж был, который ради меня… Будешь со мной — как сыр в масле, я для тебя всё… — и тянул, тянул к себе сильной своей лапой, и Юнатан не выдержал, сбросил маску доброжелательности, крикнул ему в лицо:
— Прокляну! В лесу сдохнешь, замёрзнешь, как собака, даже могилы не будет!
— И пусть, зато хоть поцелую тебя разок, хоть узнаю, какая любовь твоя на вкус…
— Любовь силой не берут, убийца! — рявкнул Юнатан, и слова эти на Сандора подействовали, как хорошая оплеуха. Отпустил, отпрянул. Юнатан схватил бутылку и, не успев ещё толком отдышаться, заулыбался:
— Спасибо, дядюшка, за вашу доброту!
Выскочил за дверь и услышал звериный вой за спиной. Не повернулся даже, быстро пошёл к себе, а сердце колотилось в груди, как заполошное.
Был у Сандора, богача-торговца и морехода, муж. Молоденький, любимый, обласканный, из обедневшего аристократического рода. Ушёл как-то Сандор с торговым кораблём в плавание, а как вернулся — застукал мужа с любовником. Тут же обоих и убил голыми руками. Семья убитого пустила в ход все связи, и Сандора отправили в ссылку, а все его богатства ушли: часть в казну, а часть — тому самому аристократическому семейству. «Лучше б сжёг всё добро!» — говорил порой Сандор, и так его лицо искажалось, что становилось понятно: нельзя его выпускать с Висмарана, не раскаялся он, и если выберется — плохо будет тем, кого он своими обидчиками считает…
Стемнело; небо прояснилось, высыпали звёзды, ледяные и острые, как наконечники стрел. Мороз стал ещё крепче, и Юнатан продрог, пока бежал до дома. Несмотря на недавнюю сцену, настроение у него было хорошее: всё раздобыл!
Как пришёл, припрятал бутылку и принялся за стряпню. На ужин, понятное дело, каша, что ж ещё, но Юнатан старался, чтобы хоть какое-то было разнообразие. На завтрак — каша со шкварками, а на ужин — каша с луком и горсткой сушёных грибов, заготовленных ещё осенью и теперь рачительно расходуемых. Порезал ещё пайку своего хлеба, которую не съел в обед, занятый хлопотами. Позже он этот хлеб подрумянит, и будет не ужин, а пиршество!
Всё уже было готово, когда Имре наконец привели. Сначала — скрип снега под сапогами, потом — топот на крыльце: оббивает, значит, снег с унтов. Потом уже дверь открылась, Имре вошёл. Глядя отупело, заторможено, пытался негнущимися красными пальцами расстёгивать крючки на куртке. Юнатан помог раздеться, усадил за стол. Одежду сразу просушиваться развесил, и тут же пошёл дух мокрой шерсти и ваты, теперь уже ассоциирующийся с домом. Да, это промёрзшее, неуютное жилище стало им домом! И когда Имре возвращался вечером, и Юнатан хотя бы на сегодня прекращал бояться, что искалеченного мужа притащат конвоиры на носилках, а в печи горел огонь и пыхтел горшок с кашей, на сердце становилось полегче и даже как будто радостно.
Под ноги супругу Юнатан поставил лохань с тёплой водой — отогревать промёрзшие, натруженные за день ступни, а на стол — полную воды глиняную миску, взял его руки в свои и принялся отмывать и греть. Некогда красивые, изнеженные руки принца теперь выглядели совсем иначе: огрубевшие, с набрякшими венами, с обломанными ногтями. Да и руки самого Юнатана теперь уже не такие, как тогда, когда самым тяжким трудом для него был сбор яблок в собственном саду. Никого из них не оставил Висмаран прежним.
— Что бы я делал без вас, милорд, — сказал Имре, заговорив впервые с того момента, как вошёл. Юнатан улыбнулся, и супруг взял его руку и прижался к ней сухими, потрескавшимися губами.
Немного у них было сил и времени на нежности, урывали помалу. За день оба так уставали и замерзали, что когда ложились на тёплую печку под ворох одеял и одежды, то обнимали друг друга, согревались в тепле и засыпали. Не хватало сил больше ни на что.
— А до нас в деревне слухи доходили, — шептал Юнатан, желая слегка подразнить супруга, — что Ваше Высочество такие оргии закатывали! Что специально кровать заказывали такую, чтоб десять человек помещалось!
— Дурак я был, — отвечал на это Имре. — Если б сейчас у меня такая кровать была, я бы ко всем чертям этих десятерых выгнал и завалился бы на три дня спать…
Опустилась ночь на Висмаран, набросила на остров покрывало лютой стужи. Двое ссыльных — государственный преступник Имре и его ни в чём не повинный муж — спали под ненадёжной защитой старого, щелястого дома, теперь хранившего в себе одну маленькую тайну.
Через три недели был праздничный день, и колокол с утра молчал. Юнатан проснулся от суматошного шёпота Имре:
— Милорд! Милорд, мы, кажется, проспали!
Первая мысль была вскочить, заметаться — вот-вот грубая солдатня ворвётся, схватит Имре, утащит на работы, не дав ни поесть, ни одеться толком… И только потом Юнатан сообразил и зашептал в ответ:
— Нет, Ваша Светлость… Ложитесь. Сегодня праздник, помните? Рождество!
— Сегодня? — растерянно переспросил Имре. Затем со счастливым вздохом лёг обратно. — Я и забыл.
Юнатан вспомнил про свой план, про подарок, подготовленный для супруга, и улыбнулся в темноте.
Сегодня.
Он повернулся набок, и Имре обнял его сзади, они прильнули друг к другу тесно-тесно — жаль только, что в одежде: спать голыми было никак невозможно. Снаружи было холодно, а здесь, на печи, всё ещё не до конца остывшей после вчерашней растопки, под грудой одеял, вдвоём — тепло. И из этого тепла не надо никуда пока вылезать, можно лежать и радоваться этой мысли: никуда! Не надо! Не нужно ничего делать и ни о чём беспокоиться!
Юнатан то задрёмывал, то просыпался, всякий раз успевая подумать: «Как хорошо, что можно ещё полежать!», чувствуя дыхание на своей шее, тяжёлую руку — на боку. Потом эта рука переместилась на его бедро, и он уже окончательно проснулся, потому что его плавными движениями гладили по боку, а под ягодицами ощущался твердеющий член. Юнатан хотел бы почувствовать его в себе хоть раз, но как такое устроишь? Это вам не королевский дворец с кроватью для оргий. Если у них и появлялось какое-нибудь масло, то эти драгоценные жиры следовало съесть, а не использовать для других надобностей…
— Слышу по вашему дыханию, что вы проснулись, — прошептал на ухо Имре, посылая волну приятных мурашек по всему телу. Юнатан смог ответить только «М-м-м» и заёрзал, чтобы плотнее притереться ягодицами. Судя по рваному выдоху Имре, ему это удалось.
Грубоватая на ощупь рука пробралась под рубашку, гладя по груди и животу. Шершавые пальцы сжали сосок, погладили, ущипнули легонько, пока Имре водил губами по его шее и за ухом.
— Радость моя… — прошептал он. — Мой хороший…
Юнатан сжал его член через штаны.
— Я так хочу, — зашептал в ответ, — чтобы вы меня взяли, как положено супругу...
Имре ответил нечленораздельным стоном и толкнулся ему в ладонь, но потом отстранил его руку:
— Погодите. Не так… Снимите это.
Он завозился, зашуршал тканью, и Юнатан, чуть приподнявшись, стянул штаны, насколько сумел — до колен. Тут же почувствовал, что Имре прижимается сзади, влажная головка коснулась ягодиц, протиснулась между бёдер. Юнатан закинул руку назад, прижимая Имре ещё ближе к себе, откинул голову ему на плечо. У них не было первой брачной ночи, только торопливые тисканья под одеялом — побыстрее, чтобы не отрывать драгоценных минут ото сна, успеть до конвоя… Любить друг друга торопливо, украдкой, не так, как хочется, а так, как получается. Но всё-таки находить время и место для любви.
— Мой мальчик… душа моя, — шептал Имре, вталкиваясь между его бёдер, проезжая членом по мошонке и чувствительному местечку за ней, и казалось, можно кончить только от этого трения, от жаркого шёпота в ухо, от прикосновения грубоватых пальцев к соскам. Но потом Имре обхватил его член второй рукой — шершавый палец круговыми движениями гладил головку, и Юнатан застонал, вздрагивая всем телом, втискиваясь в эту ласкающую руку и чувствуя, как ускоряются движения Имре, как он целует, а потом кусает его за плечо, шепча:
— Мой, мой, мой…
…Долго полежать им не удалось: в комнате посветлело, а значит, скоро конвой придёт, гнать на праздничную службу в церкви. Надо было собираться, и они завтракали, умывались, одевались, переглядываясь и улыбаясь друг другу.
День был праздничный — во всём чувствовалось. Ненадолго выглянуло бледное, холодное зимнее солнце; коснулось мимолётной улыбкой, заискрило на снегу, осветило измождённые лица ссыльных. Даже солдатня сегодня глядела добродушнее и не тыкала прикладами в спину, если кто спотыкался или задерживался по дороге в церковь. Заключённые это чувствовали, поэтому кое-где над колонной поднимался в студёное небо табачный дымок, а конвойные делали вид, что ничего не замечают.
В церкви тоже было весело. Натоплено, чисто, пол сеном посыпан, пахнет приятно. Заключённые переговаривались; тут же совершались сделки — из рук в руки переходили самокрутки, куски хлеба и сала. Сам Юнатан, получив тычок в плечо, обернулся и увидел ссыльного, который показывал жестом — курить есть? — и держал другой рукой куски колотого сахара — меняю, мол. Конечно, быстро отсыпал ему табака, пока конвоир нарочито глядел в другую сторону, и припрятал полученный сахар: будет, значит, не просто чай, а сладкий чай!
В церкви собрались практически все: и комендант пришёл, встал с важным видом у самого алтаря под охраной солдат. Отдельно стоял доктор, и на его тонком, умном лице, обычно выражавшем страдание, сейчас даже появился намёк на улыбку, такой же скромный, как зимнее солнце. Только вот Сандора не было. Не любил Сандор бога и имел с ним какие-то свои счёты. Юнатан однажды слышал, как комендант обещал притянуть самогонщика ещё и за богохульство, хотя казалось бы, какая уже разница, дальше Висмарана не сошлют…
Наконец появился священник, внеся оживление в ряды заключённых. Первым делом он наткнулся на алтарь, потом никак не мог взойти на кафедру: всё промахивался мимо.
— К-куда дели? У-у-у! Гады! Боженька всех отхренакает… — бормотал он, грозя кулаком. Наконец взошёл, и служба началась. Священник то и дело причащался, причём, судя по запаху, вовсе не вином, а всё тем же самогоном, и вдохновенно нёс отсебятину.
— …и чтоб в следующем году… вы раскаялись! И не курили больше в церкви! И не менялись мне тут салом, ибо… ибо прогнал Он менял!
— Как прекрасно эта служба иллюстрирует состояние института церкви в нашем великом государстве, — пробормотал Имре.
— Полно вам, — шепнул Юнатан в ответ. — Главное ведь веселье в сердце, а веселья он приносит много!
Имре хмыкнул и обнял его за плечи.
— А теперь — гимн поём! Пойте! — завопил священник, и в церкви поднялся невообразимый галдёж, которым служба и завершилась.
Расходились. Конвойные отпустили Имре с Юнатаном и побежали к своим — там, видно, что-то раздавали в честь праздника, поэтому и такая поблажка была дана, пройти до дома без сопровождения. Считай, гуляли вдвоём. Юнатан обнял его за талию, а Имре обхватил его за плечи, так и шли, тесно прижавшись друг к другу, вдыхая морозный воздух.
— Удивительно и почти парадоксально, но сейчас я чувствую себя таким счастливым, как никогда раньше, — сказал Имре. — Словно для того, чтобы в полной мере ощутить счастье, мне нужно было для начала познать страдание. Жаль только, что эту цену вместе со мной пришлось заплатить и вам.
— Вам жаль, что я тоже могу почувствовать себя счастливым? — лукаво спросил Юнатан, только чтобы поймать на себе досадливый взгляд супруга и засмеяться.
— Вы маленький и временами на удивление злой насмешник, — сказал Имре и наклонился, чтобы его поцеловать. Но едва его прохладные губы коснулись губ Юнатана, как рядом послышался скрип снега, и они отпрянули друг от друга.
К ним подходил Сандор в своей меховой охотничьей куртке.
— Подарочек у меня для тебя, — сказал он, даже не глядя на Имре, а устремив взгляд яростных чёрных глаз на Юнатана. — За то, какой ты верный супруг.
И полез под куртку. Юнатан вздрогнул, а Имре сделал движение — заслонить его собой от зверюги, но Сандор уже протягивал…
Шарф. Его тёплый, мягкий, родной шарф. Юнатан даже вопросов задавать не стал, сразу схватил — а то вдруг зверюга передумает?
— С Рождеством, — горько сказал Сандор и развернулся уходить.
— И вас, дядюшка, — откликнулся Юнатан, кутаясь в шарф и не сдерживая широкой улыбки.
— Откуда у него ваш шарф? — спросил Имре, хмурясь.
— Ваша Светлость мне не доверяет?
— Доверяю, — быстро ответил Имре, не задумавшись ни на мгновение.
— Может, — продолжал допытываться Юнатан, — Ваша Светлость думает, что я неверный супруг?
— Милорд! Чтобы я в вас усомнился?!
— Вот и хорошо.
Не хотел Юнатан про Сандора рассказывать, не то Имре опять в карцер попадёт — ведь как пить дать захочет поучить самогонщика, как с чужими мужьями принято обращаться. А Юнатану это не надо. Сам справится.
Вернулись домой, Юнатан затопил печь, чтобы провести остаток вечера в тепле; в камельке тоже огонь развёл, сразу и чайник подвесил на крюк.
— Милорд, давайте я вам помогу, что нужно сделать? — вмешался Имре, но Юнатан его усадил и сказал:
— Нет уж, посидите. Хоть немного отдохните от светских мероприятий. У меня для вас подарок: сейчас мы будем пить чай с рождественским кексом.
— Ах с кексом? — улыбнулся Имре. — Буду рад!
Юнатан кинул на него быстрый взгляд и улыбнулся. Его Светлость думает, что с ним ведут привычную игру и называют кексом, скажем, хлеб. Ну, может, хлеб с корочкой сахара, расплавленного на огне и превращённого в карамель. Но Юнатан испёк самый настоящий, самый что ни на есть традиционный кекс и три недели пропитывал его самогоном с жжённым сахаром!
Он полез в сундук и достал своё сокровище. Положил кекс, завёрнутый в тряпицу и в бумагу, на стол и принялся медленно и торжественно разворачивать, наблюдая за лицом Имре. Тот не разочаровал: глаза расширились, рот округлился, и всё суровое, хищное лицо стало казаться моложе и мягче из-за почти детского удивления.
Его Высочество не мог поверить своим глазам.
— Это… Это из чего же?!
— А вы попробуйте, — торжествующе ответил Юнатан. — Режьте: вы ведь глава семьи!
Глядя почти беззащитно, Имре разрезал кекс, изумляясь его жёлтой, рассыпчатой внутренности, испещрённой цукатами и орехами. Юнатан разлил по кривобоким кружкам чай, и они испробовали кекс.Алкогольный, сладкий, миндально-цукатный, он казался вкуснее всех изысканных пирожных на свете. Имре смаковал каждый кусочек и чуть ли не стонал от удовольствия.
— Как ты всё это достал?.. Чем пожертвовал?
— Кусочком бессмертной души, — хмыкнул Юнатан и всё же рассказал про коменданта. Имре даже не разозлился: расхохотался.
— Продали, значит, королеву Гаденке? Вы ушлый делец, милорд! А шарф, значит, Сандору пытались обменять, да у него остатки совести заговорили — вернул…
Потом замолчал, посерьёзнел. Обогнул стол, наклонился и приник к губам Юнатана.
— Я не могу подобрать слов, чтобы выразить мою любовь к тебе, — прошептал, оторвавшись на мгновение. Юнатан встал и обвил его шею руками, прильнул к его груди.
— Не надо слов.
И Имре выразил всю свою любовь без единого слова.
За окном начиналась метель, и снег стучал в окна последним подарком в это Рождество: в метель на работы не гоняют, а значит, впереди были ещё целые сутки — сутки блаженного отдыха. Много-много времени для любви.
