Когда Отец притащил Одноглазого из пустыни, тот был грудой пыльного металла на шести нелепых, широко расставленных колёсах. Если бы не колёса, вряд ли бы Отец его доволок. Ничего уродливее Дочь в жизни не видела.
— Что это?
«И зачем?» — добавила она про себя.
Отец снял шлем и, фыркая, помотал головой. Из щелей между шлемом и остальным костюмом посыпалась рыжая пыль. Волосы у Отца прилипли ко лбу, глаза покраснели. Он глотал воздух Купола, словно жидкий мёд.
— Это машина. Что ты так смотришь, не нравится? Я для тебя её, между прочим, тащил.
— Да нет, почему, — сказала Дочь. — Нравится.
Отец хохотнул.
Он нередко приносил из пустыни вещи. Куски витражей из цветного стекла, чёрные шарики гематита, выбеленные солнцем кости. Это были останки старого мира. Отец ещё помнил его, а Дочери оставалось гадать по этим осколкам: каким он был, тот старый мир?
«Глупым», — говорил Отец. Он и мог бы, наверное, рассказать больше, вот только не хотел.
— Это особая машина. — Отец протёр ладонью, всё ещё закованной в перчатку, поверхность странного металлического крыла. — Она не отсюда.
— А… откуда?
Пальцем, рыжим от пыли, Отец указал вверх — за полупрозрачную пелену Купола.
— Со звезды, — сказал он. — На ней чужие письмена. На что хочешь спорю, эта штука летела сюда долго-долго, в темноте и холоде. Думаю, это поисковая машина.
Отчего-то Дочери стало зябко.
— Поисковая? А… а что она искала?
— Кто знает. Может, золото и алмазы. Может, живых людей. А может, — Отец сделал страшное лицо и потянулся пыльной перчаткой, чтобы ухватить Дочь за нос, — тебя!
Она взвизгнула — от ужаса и смеха одновременно.
— Не бойся, — добавил он уже серьёзнее. — Нас с тобой под Куполом никто не найдёт, пусть хоть тысячу лет ищут. Эта машинка уже вреда не причинит. Смотри, какая она потрёпанная. Сурово с ней наша пустыня, а?
И на самом деле: в колёсах машины зияли проломленные камнями дыры. Крыло, которое потёр Отец, оказалось чёрным, но под толстенным слоем рыжей пыли этого было не разглядеть. Пустыня была пустыней, и со всем, что к ней попало, обращалась одинаково — без жалости.
— Я её почищу, подрихтую по мелочи и поставлю печать. Будет тебе приятель.
* * *
Говорить Одноглазый так и не научился. Отец сказал, это не под силу даже его печатям. Слишком долго Одноглазый провёл в пустыне: радиация крепко поплавила ему мозги. К тому же, объяснил Отец, всегда труднее работать с тем, что уже является плодом чьей-то работы.
— Лучше всего запечатывать первозданные материалы. Камень, дерево и тому подобное. В них изначально есть то, что в иных условиях может стать разумом, потому что разум… — Отец делал паузу, проверяя, помнит ли она.
— …есть изначальное свойство материи, — оттарабанивала Дочь.
— Верно. Печать лишь придаёт ему форму, согласную с моей задумкой. Но эта штука — сама по себе результат чьей-то задумки. Печатей они, похоже, не знают, зато гляди, сколько электрической требухи напихали!
Отчищенный и подлатанный, Одноглазый всё равно не стал красавцем. Он выглядел чем-то между огромным цветком и огромным насекомым. Над шестью колёсами и укрытым крыльями телом высилась голова на тонком выдвижном стебле. Головой Одноглазый, в целом неуклюжий, мог вертеть, как хотел. Единственный глаз, огромный, круглый и стеклянный, подсвечивался алым в глубине. Первое время Дочь это даже пугало — до того, как она поняла, какой Одноглазый дурачок и рохля.
Ездил он еле-еле, смешно переваливаясь колёсами через ухабы. Иногда буксовал перед торчащим из земли корнем — приходилось слезать с его спины и самой пихать в нужную сторону. Слезать, как и забираться, нужно было осторожно, чтобы не повредить крылья. Отец сказал, они на самом деле не крылья, а солнечные батареи. Сломаешь их, и Одноглазый умрёт от голода.
— Как цветок?
— Именно.
И Одноглазый стал ещё одним цветком в её саду — большим, нелепым и всюду следующим за ней. Дочь разрисовала его колёса голубыми солнцами, а на длинную телескопическую шею надела венок из жёлтых роз. Розы были запечатанные и не вяли — лишь сердито вздыхали и перешёптывались на своём языке о том, что достойны большего.
* * *
Время от времени Отец обходил Купол по краю — изнутри и снаружи. Снаружи Дочери, разумеется, бывать запрещалось. Она и не рвалась. По правде, даже глядеть на пустыню из-под Купола она не очень-то любила.
Но когда Отец уходил на обход, залитый солнцем сад вдруг становится каким-то странным. Тревожным. Всё было на месте, и в то же время — не так. Тени столетних яблонь темнели гуще. Болтовня цветов превращалась в белый шум, из которого проступало что-то совсем не то. И даже молочное сияние Купола над головой не успокаивало, как всегда — оно слепило, мешая разглядеть небо. Где-то за Куполом висела, глядя немигающим синим глазом, та самая Звезда.
Звезда, которая что-то здесь искала.
Поэтому Дочь хватала корзинку, совала туда завёрнутый в тряпицу соевый сыр и немного мёда в деревянном коробе, надевала шляпу с широкими полями и взбиралась на Одноглазого:
— Мы с тобой!
Купол был велик. Выйдешь в полдень, вернёшься к закату. Без них с Одноглазым Отец, конечно, управился бы быстрее, и об этом он ворчал всю дорогу, хоть и не слишком всерьёз. Отщипывая кусочки сыра и макая их в мёд, Дочь глазела по сторонам. Сад сменялся лесом, лес — холмами, а за вершинами холмов белела мутная дымка. Это и была стена Купола. Второе из лучших творений Отца.
А за Куполом тянулась пустыня — безмолвная, красная, не кончающаяся нигде.
— Почему они все умерли?
Отец не любил таких разговоров, и ответа Дочь не слишком ждала. Просто с языка сорвалось. Но сегодня он решил ответить:
— Потому что были глупы. Потому что не могли отличить великое от малого, правду от заблуждения, будущее от фантазий о будущем. Я мог, и я построил Купол. Теперь мы с тобой живы, а они — нет.
Дочь облизала пересохшие губы. Солнце переливалось в тумане Купола голубым огнём.
— А если бы ты… позвал кого-то под Купол? С собой?
— Мне бы не поверили, — сказал Отец.
И больше он до вечера не говорил ничего.
* * *
С того дня с Одноглазым начало твориться что-то странное. Нет, он всё ещё был дурачком и увальнем, отчаянно мигал: «на помощь!», когда перед ним оказывался упавший с дерева сук, мог пол-дня разглядывать какой-нибудь камешек и вызывал осуждающие вздохи у роз и яблонь.
Но что-то изменилось.
Однажды Дочь застала его за разглядыванием собственной печати. Печать Отец поместил на затылок — ну, то, что можно было считать затылком. Здесь её было труднее всего случайно повредить. Чтобы увидеть её, Одноглазому пришлось вытолкать зеркало из спальни и поставить напротив другого зеркала в прихожей.
— Ты дурачок, — сказала Дочь. — Что ты устроил? Наследил тут своими колёсами!
Одноглазый мигнул. В его взгляде не было раскаяния.
— И на что ты глазеешь? Печать и печать, такая же, как у всех.
А потом случилось странное. Одноглазый… помотал головой. Он двинул ей влево, затем вправо, и Дочь могла бы поспорить на что угодно: это означало «нет».
— Не глупи, — сказала она. — Верни зеркало на место! Нет, лучше я сама, а то ещё уронишь.
После этого она стала приглядываться к печатям. На первый взгляд все они казались похожими — хотя, конечно же, различались. Печати роз умещались на кончике листка и были довольно простыми. Что требуется от розы? Цвести, пахнуть, веселить Дочь своей болтовнёй и не вянуть. Печати на затылках больших глиняных големов, что работали на пасеках и окучивали грядки, были уже с ладонь размером, и куда сложнее.
— Научишь меня делать печати? — спросила она у Отца.
Он поперхнулся.
— Зачем тебе?
— Чтобы уметь.
— И зачем тебе, скажи на милость, уметь?
— Ну, чтобы…
Дочь тяжело вздохнула. Она не знала ответа. И в самом деле, зачем? Есть Отец, он умеет. Чего ещё надо?
— Скучно тебе, наверное, вот и выдумываешь, — сказал Отец. — Ничего, схожу в пустыню, поищу тебе новых игрушек.
Она кивнула и даже улыбнулась. Но что-то росло в ней, тревожное, беспокойное. Как зёрнышко в тёмной земле. Как синяя звезда, глядящая с неба.
Когда Отец вновь собрался на обход, Одноглазый не захотел ехать. Растопырив все шесть колёс, он упёрся в землю, и никакие уговоры не могли сдвинуть его с места.
— Не с той ноги встал, — хмыкнул Отец. — Пешком пойдёшь?
Дочь задумалась было — но ощутила, как колесо придавило подол её длинного платья. Одноглазый просил остаться. Как умел, так и просил.
— Что-то мне тоже не хочется... Да и всё равно мы тебе только мешаем.
Потрепав её по макушке, Отец скрылся за деревьями. Дочь выдохнула. Бледное марево Купола, — слепое бельмо, — переливалось над головой. Полуденная тишина звенела в ушах.
— Чего ты хотел? — спросила она, почему-то шёпотом.
Одноглазый мигнул. Из глубины стеклянной линзы протянулся тонкий алый луч. Дочь вздрогнула — она знала, что Одноглазый умел так делать, но смотрелось всё равно… жутковато.
Упершись в кору дремлющей яблони, луч прочертил несколько линий и закорючек. Похожие линии рисовал на печатях Отец, но там рисунок был куда сложнее. Настолько примитивных печатей Дочь и не видела никогда. Разве что… это не весь рисунок, а только фрагмент?
— Погоди-ка, — пробормотала она.
Печать яблони чернела на стволе, почти у самых корней. Щурясь, Дочь едва не уткнулась в него носом. Да, вот же они… Вычленить их из узора было непросто, но они там были. На крыльце голем подметал ступеньки, взмётывая в воздух опавшие листья и золотистую пыль. Дочь щёлкнула пальцами:
— Эй! Иди сюда!
Послушно бросив метлу, голем побрёл к ней. Он был из числа простых — ноги, туловище, четыре пары крепких глиняных рук. Голову Отец ему даже делать не стал: всё равно незачем. Печать располагалась на спине.
— Повернись, — распорядилась Дочь. — Хм-м-м, а у тебя и нет…
Догадка напрашивалась. Яблоня говорить умела, голем — не умел. Рядом Одноглазый со скрипом то втягивал, то вытягивал свою телескопическую шею: наверное, пытался кивать. Дочь прикусила губу. Решилась:
— Принеси мне чернила и перо!
Ох, если она не права, и выяснится, что она попросту испортила отцовскую печать…
Сердце колотилось. В первый раз она даже не донесла чернила до затылка Одноглазого: уронила жирную кляксу ему на крыло. Выругалась. Протёрла кляксу собственным платьем — всё равно уже испачкано. Одноглазый терпеливо ждал, и, когда Дочь провела первую линию, которой недоставало в его печати, её руки почти не тряслись.
Черта. Черта. Закорючка. Черта.
А вдруг Одноглазый снова станет просто грудой металла? Что тогда?
Отняв перо, она перевела дух. Мгновения тянулись, как мёд вслед за ложкой, тишина оглушала, и Дочь уже поверила, что всё пропало, как вдруг из глубины железного тела донеслось:
— Наконец-то. Благодарю тебя.
Его голос состоял из металлического скрежета, гудения и попискивания. Но Дочь давно наловчилась различать речь тех, у кого изначально не было рта. Взвигнув, она выронила банку с чернилами.
— Ты говоришь! Получилось! Ты отлично говоришь, и ничего у тебя мозги не спеклись… как это Отец не понял?
— Не думаю, что он не понял, — сказал Одноглазый. Развернувшись, он слегка поклонился Дочери. — Будем знакомы. Я — Бесстрашная.
— Чего-чего?
— Бесстрашная. Это имя, которое мне дали создатели. Оно должно быть на мне написано. — И он слегка повернулся, демонстрируя почти стёртые письмена на корпусе, похожие на раздавленных жучков.
— Ты… девочка?
— Я машина. Не думаю, что эти критерии ко мне применимы. Но мои создатели говорили обо мне «она». Думаю, это что-то вроде языковой традиции — считать женщинами корабли и планетоходы.
— Ох, — голова у Дочери шла кругом. — Трудновато будет привыкнуть.
— Моя миссия была рассчитана на девяносто солнечных суток. Но я оказалась крепкой. Так что работа растянулась ещё на семь лет. Семь я изучала песок и камни, пытаясь напасть на твой след.
— Мой?..
— Теперь, — сказала машина, — я уверена, что да.
Дочь попятилась, едва не споткнувшись о брошенную кем-то из големов тяпку.
— Зачем? Зачем я нужна людям с какой-то далёкой звезды? Я никогда там не была!
Раздался тихий стальной скрежет: машина пыталась смеяться.
— Нет, Земля вовсе не звезда, — сказала она. — Это твёрдый шар, как и Марс, и она не так уж и далеко. Зачем? Мои создатели любознательны. Их волнуют даже те места, где они не были. Правда, они уверены, что ты давно мертва, и Марс омертвел вместе с тобой... Как мучительно знать правду, когда не можешь ей поделиться!
Полдень звенел в ушах. Дочь начала задыхаться.
— Я не мертва, — прошептала она.
— В наши телескопы видно иное, — сказала машина. — Марс был когда-то цветущей планетой. Как этот сад. Как Земля. Но миллиарды лет назад, — как они думают, — ушло то, без чего нет жизни. Вода. Древний марсианский океан.
— Я не мертва, — одними губами повторила Дочь. — Не мертва. Не…
— Разумеется. Ты ведь здесь, передо мной. Просто тебе придали форму, согласную с задумкой.
Дочь бессильно помотала головой.
— Он разумно выбрал место, — сказала машина. — Между лопаток, где ты не увидишь, и где достаточно места для такой сложной печати.
— Нет.
— Ты можешь посмотреть в зеркало.
— Нет.
— Ты океан, — сказала машина. — Я нашла тебя. Моя миссия наконец-то полностью окончена.
Дочь села на землю, опершись о яблоневый ствол. Шершавая кора впивалась в спину. Яблоня испуганно молчала.
— Это правда? Эй, вы! Чего замолкли? Отвечайте: это правда?
Она рванула ворот платья, с треском раздирая нежный хлопок. Обняла руками своё нагое тело — бледное и гладкое, от ключиц до выступающих косточек над бёдрами. У Отца посреди живота была смешная выемка, будто бы дыра, но не сквозная, затянувшаяся нежной кожицей. Дочь всегда считала, что в него когда-то стреляли, но он не хотел рассказывать, чтобы её не пугать.
— Отвечайте, — повторила она. — У меня между лопаток… правда?
— Да, — прошуршала яблоня. — Большая и чёрная.
Не глядя, Дочь нащупала рукоять тяпки. Дерево было тёплым, выглаженным — его держали в руках много поколений големов. Дочь подумала о том, что Отец называл Купол вторым из лучших своих творений, но так ни разу и не сказал, какое было первым. Ещё Дочь подумала, что трудновато будет, не глядя, добраться до места между лопаток, но у тяпки три длинных загнутых стальных когтя, и это должно помочь.
Она закрыла глаза.
* * *
Понять, что произошло, он не успел. Всё случилось за долю мига. Волна смяла его и размазала о стену Купола, как букашку, раньше, чем его уши уловили шум приближающейся большой воды.
Большой, большой воды.
В следующую долю мига треснул сам Купол.
Сквозь тьму и холод, надёжно заключённый в электрический кокон, летела машина. На корпусе машины золотились буквы: «Неукротимая». Имя для неё выбирали, голосуя по почте, школьники всей страны, и она считалась младшей сестрой знаменитых классических марсоходов — «Бури» и «Бесстрашной», погибших на Красной Планете во имя науки. Машина об этом, впрочем, не знала. Она спала глубоким сном, чтобы в нужный час проснуться от радио-импульса и, раскрывая парашют, выскользнуть из кокона навстречу Плато Меридиана.
Ни сама она, ни её создатели ещё не догадывались о том, что Плато Мериадиана сегодня исчезло.
Высоко неся шапку бурой пены, волна разбилась о безымянные скалы. За ней — ещё одна, и ещё. Беспокойные воды были мутными и красными, как кровь, но рано или поздно им предстояло утешиться, и каждая новая волна была чуть чище, чуть спокойнее, чем прошлая.
Синяя звезда глядела сквозь пелену пыльных туч и смеялась неслышным, влюблённым смехом.
▼Примечания⬍
Прототип Бури и Бесстрашной — реально существующие марсоходы-близнецы Оппортьюнити и Спирит. Если кто не знает, выглядели они так: https://ya.ru/images/search?from=tabbar … 0%BE%D0%B4
Солнце на Марсе из-за особенностей атмосферы выглядит не жёлтым, а голубым.
И да, марсоходы на английском — девочки, she\her 
Перси ужасно милое дитё😭💓
(Хотя вот сразу представляется фик про Петтигрю, как он сидит и думает — вон как у Уизли хорошо жилось, по шейке чесали, кормили, грели... Не то, что тут — то ли змею натравят, то ли руку оторвут!)