Она сидела на стуле, болтая ногами. Ноги — в истёртых, серых от пыли кедах, — не доставали до пола. Куртка была так велика, что накрывала коленки. Худое личико с пятнами угрей. Обрезанная выше плеч солома волос. Ничего особенного.
— Даже знать не хочу, — сказал Исаак, — зачем вы её мне сюда привели. Звоните в детскую комнату милиции.
— Исаак Самуилович…
— Сколько ей лет? Восемь, девять? Я беспризорниками не занимаюсь. Пусть подключаются соответствующие службы, ищут родителей, определяют в детский дом… При чём тут я?
За бронебойным, прозрачным лишь с одной стороны стеклом, девочка перевела на Исаака взгляд. Будто услышала сквозь слои звукозащиты: говорят о ней. Глаза у неё тоже были прозрачные. Плошки с водой, а не глаза.
— Исаак Самуилович, — повторила Вера, — вы к ней зайдёте, и вы с ней побеседуете. Не надо кокетничать. Это не сцена в Нижнелупкинском доме творчества, а вас не Гамлета с похмелья играть просят. Работайте.
Он хотел возразить, но напоролся на Верин взгляд. Змея, как есть змея! Яд аж по щекам течёт…
— Хотя бы объясните, — пробормотал он, — где вы этого ребёнка взяли?
— Нет. Я хочу ваше непредвзятое мнение.
Когда он вошёл, девочка перестала болтать ногами. Уставилась на него — прозрачно, кругло, но без тени страха. А точно ли беспризорница? Неухоженная, одета с чужого плеча… И всё-таки… Что-то в ней Исаака царапало. Будто заноза, которую не видно глазом.
— Привет, солнышко, — он тут же возненавидел себя за этот фальшивый тон. Господи, ему шестьдесят два. Он холостяк. Откуда ему уметь говорить с детьми?
— Здрась-сьте.
Какой… хриплый голос. Не сиди перед ним маленькая девочка, Исаак бы подумал: «прокуренный». Такой не удивил бы у карикатурного матроса в загаженном чайками порту.
— Ты простыла?
Она мотнула головой. Кончики соломенных волос прошуршали по брезенту куртки.
— Точно? Не кашляешь, ничего не болит?
— Не-а.
— Что ж, — преувеличенно бодро сказал он, — давай знакомиться. Меня зовут Исаак Самуилович, — почти как Самуил Маршак, только Самуилович Исаак, запомнишь?
Она кивнула.
— А тебя как зовут?
— Ксюша.
— Замечательное имя. Ксения. От греческого «чужестранка»… а, хотя неважно. Расскажи о себе. Откуда ты?
Она заморгала. Улыбнулась застенчиво — мол, не понимаю. Исаак слышал, у детей, оставленных родителями, почти всегда есть задержка в развитии, даже если изначально они родились здоровыми.
— Где ты была, — терпеливо переформулировал Исаак, — до того, как сюда попала?
Не задумываясь, она ответила:
— В море.
Бледным, не слишком чистым пальчиком она колупнула буроватую корочку угря на щеке. Угря? Рановато в её возрасте… Обычно таким страдают подростки.
— В море, — повторил он.
Та кивнула.
— А где ты была до моря?
Молчание.
— Ксюша, надо вспомнить. Как-то же ты в море попала? Ты ведь там не родилась.
Снова молчание.
Что ж, пришла пора начать работать по-настоящему. Вера ждала за бронебойным стеклом, ловила каждое слово — и ждала результата. С этой гадюкой не ссорятся… Исаак прикрыл глаза.
Ему не нужно было касаться девочки. Не нужно было даже вставать со стула. Исаак потянулся к ней всем собой. Ничего внешне не изменилось; лишь будто бы мягче стал свет, прохладнее — тени… Замигала лампа, но не тревожным электрическим мерцанием, а так, как мигает солнце в нежаркий августовский день, пробиваясь сквозь листья… Зелено. Свежо. Травинка щекочет щёку. Ты в безопасности, никто тебя не тронет.
Брезентовая куртка зашуршала. Ксюша медленно осела на стуле, будто из неё вынули все кости. Безмятежно-спокойное личико пошло рябью, наморщилось от близких слёз. Всё хорошо, молча сказал Исаак, баюкая её голову в бесплотных зелёных ладонях. Всё хорошо. Рассказывай.
Мне — можно.
* * *
Их было трое. Две сестры и маленький брат. Они всё делали вместе. Обрывали цветы сливы у соседского забора, чтобы просунуть вглубь кончик языка и ощутить медовую сладость; играли с котятами из подвала; прятались под кроватью, когда папа приходил пьяный. Не сразу Ксюша поняла: у Лёли и Вити есть что-то, чего нет у неё.
Хорошо это или плохо? Она не знала. Иногда ей было завидно. Когда они верещали, увидев на стене длинноногого паука-косеножку, это звучало, как… Как радость, только острее. Громче. Пытаясь сделать хоть глоточек этой странной радости, Ксюша таращилась на паука во все глаза, брала его на руки — и ничего. Тонкие суставчатые ноги щекотали ей ладонь. Лёля и Витя разбегались с визгом и кричали: "Чокнутая! Ксенька чокнутая!"
Иногда её хвалили, а Лёлю и Витю нет. У врача, например. Витя начинал хныкать ещё у двери в кабинет; Лёля держалась дольше — но, завидев шприц в обтянутой синей перчаткой руке, ревела так, что стёкла дрожали. «А вот ты молодец, — приговаривала медсестра, протирая Ксюше руку холодной пахучей ватой. — Правильно, нечего бояться, это как комарик укусит...» На самом деле, было больнее, чем комарик. Сильно больнее. Но проходило это быстро, а вот похвала теплела внутри ещё долго, как спрятанная за щекой карамелька.
И всё же ей хотелось узнать, как это — бояться. На что это похоже? Сладкое это, или кислое, или солёное? Мама ответить не могла. «Глупости не спрашивай». Только один раз, когда папа ушёл из дома на три дня, а мама лежала в кухне на диване и смотрела в потолок, Ксюша пришла к ней полежать рядом, и мама сказала:
— Страх, Ксенька… Жизнь — это страх, вот что это такое.
От неё пахло тяжело и остро. Может, будь у страха запах, это был бы именно он — сверлящий, холодный дух перегоревшей внутри водки.
А потом папа вернулся. Он громыхнул дверью, уронил со стены зеркало, и Лёля с Витей сразу куда-то исчезли. Наверное, забрались под кровать в дальней бабушкиной комнате. А Ксюша осталась. Ей захотелось посмотреть, что с зеркалом, правда ли оно совсем разбилось.
— Что пялишься? Дрянь лупоглазая… с-страх потеряла, а?
Она так и не поняла, что сделала. Чем так сильно его разозлила. Она...
* * *
— Ксюш, хватит. Дальше можешь не пересказывать.
Закончу — придушу Веру, подумал Исаак мрачно. Чем она думает? Какого, простите, рогатого чёрта я должен заниматься этим один, без ансамбля? Нашла девчонку — пусть и детского кризисного психолога находит, где хочет. Хоть из-под земли достаёт. У меня квалификации нет...
— Что было потом, Ксюша?
Та шмыгнула. Вытерла кончик носа.
— Потом… я была в море.
* * *
Она была в море, и море было в ней, и море было ей.
Она поняла, что уходит на дно — но ничего плохого в этом не было. Чуточку грустно, но больше любопытно. И очень-очень спокойно. Ей в жизни так спокойно не было, как тогда, когда она погружалась в прозрачную звенящую глубину, и высоко вверху плясали блики и отсветы, и глубина была светла.
* * *
— Но ты не утонула.
— Нет.
— Почему?
— Из-за дельфина. Он появился из моря и стал толкать меня в спину. Он сказал…
Девочка замолкла.
— Вспомни, — велит Исаак мягко, — что он сказал.
— Что я не их. Не мамы и не папы, а его… всегда была его. Другим я не нужна, но могу послужить ему, потому что я не знаю страха. Вот что он сказал. И он толкал и толкал меня к берегу, а потом я открыла глаза... и была уже вот такая.
Она тронула язычок молнии на куртке.
— Снимешь куртку, Ксюш? Если не боишься.
— Не боюсь, — она улыбнулась.
— Ох, точно. Извини.
Надо будет узнать, подумал Исаак, могут ли наши лаборатории сделать генетический анализ. Явно же это врождённое состояние. Хриплый голос, рубцы на коже… вроде бы похожие проявления у болезни Урбаха-Вите. В миндалевидном теле откладывается лишний кальций, и человек не чувствует страх. Редкая штука, но всё же встречается. Она — не причина, она — повод…
Из-под шуршащего брезента показались тоненькие лямки сарафана — летнего, в цветочек, отчаянно неуместного в октябре. Исаак опустил взгляд ниже. Тяжело сглотнул.
Что ж. Он ведь чуял, что Вера подложит ему свинью, так?
— Сарафан тоже сними, Ксюш, — обречённо велел он.
Та послушалась. Выпутала пыльные кеды из ситцевого подола и, нагая выше щиколоток, вытянулась перед ним в струнку.
— Значит, — сказал он, — ничего не болит? Чувствуешь себя хорошо?
Кивок.
— Кушала сегодня что-нибудь?
— Ага. Тётя Вера мне дала чипсы и сникерс. Ещё я чай пила.
— Сникерс? — Исаак приподнял брови. — Чипсы?
— С крабом, — отчиталась девочка. — Мои любимые.
Молодец Вера, ничего не скажешь. С другой стороны, ранняя язва желудка девочке явно не грозит.
— Ладно. Если холодно, можешь одеваться. — В первичном осмотре Исаак больше смысла не видел, а девочка уже успела покрыться гусиной кожей. Мерзлячка. Для людей Дельфина, в целом, характерно… Исаак подавил нервный смешок. Можно подумать, во вторичных диагностических признаках ещё оставалась нужда.
— Ксюша, — он пожевал губами, подбирая слова. — Что стало с твоим папой? Где он сейчас?
Та пожала плечами.
— Не знаю. В море, наверное.
— Тоже — в море?..
— Дельфин сказал, папа должен быть наказан за то, что убил меня. Ещё дельфин сказал, он толкал меня носом к свету, чтобы я выплыла… но некоторых людей он толкает на глубину.
Подняв брошенный на стул сарафан, Ксюша завозилась с лямками. От ключиц и до торчащих подвздошных косточек девочка была песочными часами. Прозрачными, просвечивающими насквозь песочными часами. Бледные неровные шрамы врастали прямо в стекло. За стеклом клубился голубой туман моря. Верхняя чаша была почти полна — струйка воды казалась тонкой, как нить.
— Что ещё сказал тебе Дельфин? Ты упомянула что-то про… «послужить ему»?
— Ага. — Ксюша вновь завернулась в шуршащий брезент. — Он сказал, я могу отсчитывать ваше время. И, если получится, привести вас к свету.
* * *
— Догадываетесь, Вера, что я хочу вам сказать?
— Оставьте это для личного дневника, — отмахнулась та. — Впрочем, должна сказать спасибо за работу. Полезный вы человек, Исаак Самуилович, хоть и вредный.
— Отец, мать — что с ними, узнавали?
— Отец мёртв. Инсульт. Случается с пьяницами. Мать в сизо, брат и сестра у дальних родственников. Лучше, чем в детдоме, но Ксению к ним нельзя. Собственно, она с июня шляется по улицам. Официально мертва, её не искали, искали только тело — отец признался в попытке расчленения, мать подтвердила… Ещё вопросы?
— Что с ней будет дальше?
— Поглядим. Мне самой крайне любопытно. Знаете, что она сказала мне, когда мы впервые встретились?
— Просветите.
— Что Дельфин послал её искать тех, кто поймёт. За четверть года она встретила сотни людей. Столовалась у кришнаитов, попрошайничала на Невском… Она всё время была на виду. И никто не видел.
— Я не верю в судьбу, и не очень-то верю в Дельфина, вы же знаете.
— Знаю. Говорю же, Исаак Самуилович, вы страшно вредный человек.
Сразу хочется больше узнать про этот мир.
Одновременно и ужасно грустно и по-человечески страшно (страшнее любых мистических штук то, что может сделать человек с теми, кто беспомощен и в его власти), и с надеждой на тот самый свет, к которому, возможно, удастся привести, если есть те, кто способны его увидеть...
