Вычурная табличка на дверях бара «Проснись и пой» гласила: ЗАКРЫТО. Однако внутри было слишком многолюдно для того, чтобы верить этой вывеске: громоздкая фигура Галлахера возвышалась за барной стойкой, а напротив него, подперев рукой подбородок, сидела Стелла.
Она нагрянула перед самым закрытием и не терпящим возражений тоном потребовала преподать ей урок коктейльного мастерства. Выстоять перед ее первопроходческим пылом было невозможно, поэтому Галлахеру пришлось смириться с тем, что сегодня он доберется до своей постели позже обычного.
— Хватит мне объяснять про слоистость, все равно у меня не получатся эти твои красивые полосочки! Я хочу удивить Химеко, вот и все, — Стелла капризно топнула сапожком по мраморному полу. — Так что не надо углубляться в теорию! Просто покажи, как смешать что-нибудь с местным колоритом!
— Хе-хе, тебе эти навыки еще пригодятся. Мало ли, решишь, что тебе срочно нужно раздобыть пару тысяч кредитов и попросишь подработку у Шивон. Стоит хотя бы изучить основы, чтобы ребята из труппы «Кошмарики» не откусили тебе задницу.
— Пусть только попробуют, — Стелла погладила свою верную бейсбольную биту. — Я и сама любого телебрюха могу оставить без брюха.
Галлахер поставил перед ней два высоких бокала, нисколько не сомневаясь в том, что она и правда способна поставить на место любого придирчивого клиента.
— Ладно, давай покажу тебе, как приготовить кое-что простое и запоминающееся. И немного личное. В твоем возрасте я не слишком ценил разносторонние, контрастные вкусы. Свекольная самогонка, черный хлеб с ломтиком сала — вот и все, что мне тогда было надо для полного счастья. Так что возьмем за основу текилу — в ней есть та же высокоградусная прямолинейность, что и в моих тогдашних юношеских стремлениях.
«В твоем возрасте, Стелла…» — он взглянул на отражение своей маски из плоти в прозрачном зеркале текилы, на щетину с проседью и темные круги под глазами. «Никогда не задумывался, что мне будет нравиться через десять лет.»
— К двум частям текилы добавим одну часть грезного сиропа для сладкого предвкушения победы, которое всегда есть в борьбе. А затем щепотку острого розового перца. Вот и все — перед тобой «Независимость» во всей красе!
Он добавил к коктейлю крошечные хлопья перца, пряный аромат которого смешался с густым сахаристым ароматом фиолетового сиропа, и Стелла слегка нахмурилась.
—Нет, я, конечно, все понимаю, но зачем тут перец? — спросила она.
Галлахер надел на краешек бокала Стеллы кусочек лайма.
— Потому что революция — это не только романтика и блеск клинков. Это грязь, пот и боль потерь. Но без всей выпавшей нам горечи вкус победы был бы не столь сладок. Тогда я не понимал этого, но умение ценить контрасты приходит со временем, — он протянул Стелле ее «Независимость». — Помню, мы с ним, с Часовщиком, стояли спиной к спине как раз на том месте, где в реальности сейчас фонтан с херувимами. Воздух звенел от лазерных залпов, пахло свинцом и страхом. А в глазах у него… в глазах горел не гнев, а какая-то бесконечная печаль за каждую загубленную здесь душу. Он был не воином, понимаешь? Он был мечтателем с оружием в руках.
Стелла сделала глоток. Пламя текилы обожгло ее горло, смягченное сладким ликером, а затем на языке вспыхнула острая, живая искра перца. Это был вкус истории. Жестокой и прекрасной.
— Раз уж ты начал… расскажи еще что-нибудь — про него и про себя, — она облизнула губы и уставилась на него полным любопытства взглядом.
И он начал рассказывать. Ярко, детально, с мельчайшими подробностями, разбавляя поток слов сиропной перчинкой «Независимости». Как они спорили о тактике до хрипоты. Как делились последней сигаретой в окопе. Как Часовщик разжигал своими неукротимыми фантазиями единый огонь в сотнях сердец, как скучал по фаршированным водяным баклажанам, которые готовила его мать, и обещал друзьям когда-нибудь угостить их этими баклажанами…
— …и тогда он сказал мне: «Старина, если мы выживем, я научу тебя танцевать вальс». А я ему: «Ты вообще себя слышишь? Ты же неуклюжий, как раненый птеродактиль!» — Галлахер громко рассмеялся. — Так он потом взял и нарисовал это, птеродактиля с перевязанным крылом, который танцует с красноглазым гончим псом, и повесил на стену. Никто не понял, к чему это он, себя-то он обычно рисовал по-другому, только я и понял!
Стелла слушала его, приоткрыв рот, ее широко распахнутые глаза сияли. Она ни на секунду не сомневалась в правдивости каждого слова.
И в этот момент, рассказывая о том, как они с Часовщиком несли по улицам новое знамя Пенаконии, Галлахер вдруг до боли захотел, чтобы Часовщик и впрямь был именно таким.
— А еще, — тихим голосом, словно делясь тайной государственной важности, прошептал он, и в его красных глазах заплясали озорные огоньки, — у этого великого человека, строителя империи, ну, ты и без меня знаешь все эти пафосные слова, был один дурацкий секрет. Он до дрожи в коленях боялся пауков. Не каких-нибудь гигантских механических тварей или космических арахнидов размером с астероид, нет. А самых обычных, маленьких, пушистых, с ноготь величиной.
— Да ну, не может быть! — Стелла осушила свой бокал, слегка закашлявшись от крепкого вкуса.
— Клянусь этой стойкой! — Галлахер хлопнул ладонью по полированному дереву. — Однажды мы планировали штурм главного корпуса тюремной администрации. Ночь, карты разложены на ящике из-под боеприпасов, мы склонились над ними… И тут он, Часовщик, смотрит вверх и замирает, бледнеет как полотно и тычет пальцем в потолок нашего убежища. А там между балок, висит на тонкой ниточке маленький восьминогий архитектор и плетет паутину.
Галлахер сделал паузу для драматизма, наслаждаясь недоумением Стеллы.
— И что же вы сделали?!
— Ну, мы все так и застыли. А он смотрит на меня и говорит дрожащим голосом «Галлахер… товарищ… ликвидируй угрозу». Представляешь? «Ликвидируй угрозу»! Я чуть не лопнул от смеха, но виду, конечно, не подал. Взял банку из-под горючего, листок бумаги и с величайшей осторожностью выдворил этого мелкого диверсанта вон.
Он отхлебнул еще коктейля и раскатисто засмеялся.
— И знаешь, что самое смешное? Весь наш план штурма, который мы обсуждали, пришлось полностью изменить. Потому что он никак не мог успокоиться, все представлял, что этот паук мог свалиться ему за воротник. Пришлось налить ему свекольной самогонки и проверить с фонариком каждый угол, чтобы убедиться, что ни одного членистоногого там нет. Зато потом, выспавшись, он выдвинул новую идею — мол, это слабое место в их обороне слишком уж слабое, наверняка там уже нас ждут с распростертыми объятиями! Как паук в паутине ждет свою добычу. И мы перенесли время, выбрали иное направление… Так что можно сказать, что одна из самых блестящих наших тактических побед случилась благодаря арахнофобии Часовщика. Он потом всю жизнь утверждал, что это было «внезапное озарение, вызванное наблюдением за представителями пенаконийской фауны». Ну да, ну да… А банку ту я, кстати, до сих пор где-то храню. На память.
Он подмигнул Стелле, и она фыркнула, представляя смелого и уверенного в себе лидера, который не боится самой смерти, но дрожит от вида крошечного мохнатого паучка.
Да, Галлахер не знал Часовщика и не был в числе тех, кто боролся за независимость Пенаконии. Он родился спустя десятилетия после того, как пыль на полях сражений давно улеглась. Он был Фикциологом Истории, адептом Энигматы, и его миссия была противоположна миссии сновавших тут и там слуг Фули: он лепил прошлое, как скульптор лепит из глины лица и личины, изменял его при помощи своего воображения, как архитектор грез подчиняет своим фантазиям меморию. Подменял скудные, потускневшие от времени факты ярким, живым мифом. Его фантазии о веселом, безбашенном и смелом Часовщике, боящемся пауков и обожающем баклажаны, должны были вытеснить из коллективной памяти реального — жесткого, прагматичного человека, который держал на расстоянии вытянутой руки даже самых близких друзей.
Но сейчас, глядя на то, как Стелла впитывает его слова, чувствуя на языке привкус только что придуманного им коктейля, он вдруг с пронзительной ясностью ощутил ностальгию. Ностальгию по тому, чего никогда не было. По хриплому смеху товарища у костра, по плечу, на которое он никогда не опирался в бою. По тяжести винтовки и вкусу свекольного самогона. По дружбе, которой не существовало. По ощущению, что ты меняешь мир, а не просто переписываешь его прошлое.
«Анемойя,» — пронеслось в его голове. — «Словно кто-то выдумал это чувство специально для меня.»
Легкий ветерок прошлого, которого он никогда не знал, ласкал его юную душу, и в этом ветерке была жгучая сладость чужих времен — та же сладость, остатки которой угасали на его губах и губах Стеллы.
— Вы бы с ним обязательно нашли общий язык, — тихо сказал Галлахер, и голос его, к его собственному удивлению, дрогнул без всякой игры. — Часовщик. Он ценил таких, как ты. Горящих. Верящих в неидеальное, но яркое завтра, готовых принять все беды и радости, на которые так щедр Путь Освоения.
Стелла слегка смутилась — хмельной румянец на ее щеках стал еще гуще.
— Спасибо, Галлахер. За истории. И за коктейль. Надеюсь, завтра мы еще сможем поболтать.
— Конечно. У меня, знаешь ли давно не было таких чутких слушателей, как ты. Но на сегодня хватит, давай расходиться, а то просидим тут до самого открытия.
Проводив Стеллу взглядом, Галлахер машинально потер грубый выпуклый шрам на предплечье и подумал, что стоило бы проводить ее до номера — просто чтобы убедиться, что она добралась без приключений. Он играл роль старого бунтовщика так убедительно, что теперь эта роль начала жить своей собственной жизнью не только в чужих глазах, но и где-то глубоко внутри него.
