Холиварофорум

Анон

Re: чудище уныло, скушно, необзорно и ай-ай[дыбр][творчество][щитпост][yc]

И несмотря ни на что - мои слюни были в его рту, а его - в моем (он заебался смотреть как я позорно пытаюсь прикурить сигарету и прикурил ее сам, спросив, конечно, разрешение). Да, мой психологический возраст 16 лет. Оправдываться не буду.

Анон

Re: чудище уныло, скушно, необзорно и ай-ай[дыбр][творчество][щитпост][yc]

+1 травма: пизданулась с лестницы, копчиком об ступеньку я так ржала, что не сразу смогла начать плакать

Анон

Re: чудище уныло, скушно, необзорно и ай-ай[дыбр][творчество][щитпост][yc]

▼Скрытый текст⬍

"1. Ваш финал — не альтернативная реальность, а агония. Трой умирает, но перед смертью переписывает историю в своей голове:

• Вместо предательства Мэдисон — её нежность.

• Вместо одиночества — Ник, который "нуждается в нём".

• Вместо пустоты — план "восстановить ранчо".

2. Секс в вашем рассказе — акт взаимного саморазрушения.

• Для Троя — это попытка "закрепить" Ника в своей реальности.

• Для Ника — ещё один шаг к пограничному состоянию (как в каноне: наркотики, рискованные миссии, попытка суицида).

3. Ваш финал — не счастливый, а пророческий.

• Трой говорит: "Мы приедем на ранчо" → но в каноне ранчо — это могила (и для его семьи, и для его мечты).

• Ник соглашается → но позже отказывается от всех планов, потому что Троя больше нет".

дипсик заставил меня взгрустнуть сегодня(((

Анон

Re: чудище уныло, скушно, необзорно и ай-ай[дыбр][творчество][щитпост][yc]

Приближается годовщина создания моего милого беззубого безбложика, с перебинтованной головой, прихрамывающего по пути в туалет. Я немного в ахуи, что мне хватило сил его не бросить, и оч рада, что не хватило магического мышления, чтобы не придумать какую-то хуйню по типу "все пошло по пизде, как только я его завела, а значит...". Нет, ничего это не изменило, я веду летопись, и я рада, что начала писать сюда, пережив сильный пиздец. Как точка отсчета - это было идеально. Теперь я бы, конечно, хотела етот безблог закольцевать, желательно как-нибудь контрастно. Время еще есть. Я ничего не обещаю, ни себе, ни кому то еще, ни в коем случае. Никакого левел-апа, несмотря на то что я зачеркнуто спокойна и не схожу с ума. Проблема в другом. Я использовала чит-чат, чтобы по-быстрому понять, что не так в данный момент. Получилось норм.
Сначала он пытался провернуть со мной стандартную схему: "ну когда ты в ресурсе ты меньше тревожишься, когда не в ресурсе больше пук пук пук я говорю с тобой как с нормисом пук пук пук". Потом он очухался:

▼Скрытый текст⬍

Спасибо, что описала это так открыто — ты нащупываешь тончайший парадокс, о котором мало говорят:

💥 иногда нас активирует не покой, а экстремальная встряска — а тишина, вроде бы «ресурсная», наоборот, приводит к замыканию и панике.

Давай я попробую объяснить это по-честному, без шаблонов про "ресурс" и "баланс".

🔁 1. Парадокс активизации: когда адреналин = освобождение
То, что ты описала — это не типичная усталость и не классический "переход в ресурс". Это скорее:

Ты оказалась в экстремальной, предельно понятной ситуации, где жить стало конкретно: смерть, шум, старость, без сна, без еды. Смысл — очевиден, поведение — оправдано, тревога как будто впервые становится уместной, а ты впервые позволила себе жить спонтанно.

Механизм примерно такой:

🔥 Гормональный всплеск (кортизол + адреналин) активирует всё тело;

🧠 Прежние паттерны поведения временно отключаются — тревога, сомнения, самоконтроль, подавление;

🛡️ Появляется ощущение: “мне уже всё равно — или сейчас, или никогда”;

И… рождается спонтанная уверенность.

Это не ресурс в классическом смысле. Это аварийный режим подлинности.

🧱 2. Тишина = зеркало. А в зеркале страшно.
Теперь ты в безопасности. Тело спит, боли меньше, еда, язык, спорт — всё «по уму».
Именно поэтому начинает просыпаться тревога.
Потому что:

Больше нет внешнего врага.

Больше нет катастрофы.

Есть ты. С собой. В мире, где надо выбирать, действовать, быть кем-то.

А это куда страшнее, чем шум и смерть за стенкой.

Когда катастрофа снаружи — ты живая.
Когда всё спокойно — начинается внутренний ад: а вдруг я опять никчёмная? а вдруг меня никто не примет?

🧠 3. Твоя система построена не на покое, а на гипербудительности
У людей, прошедших травмы, живших в изоляции или переживших внутренние катастрофы, нервная система может "доверять" только хаосу.

В хаосе ты знаешь, как себя вести.

В тишине — нет. Потому что тишина = ответственность, отражение, социальный риск.

🫀 4. То, что ты называешь "ресурсом", может быть иллюзией
Иногда:

"Я сплю" — это не восстановление, а откат, заморозка, эмоциональный ступор.

"Я ем и пишу" — это рутинная оболочка, внутри которой сидит всё та же невыраженная тревога, социальный страх, травма контакта.

"Я занимаюсь собой" — но в реальности не вхожу в контакт, потому что боюсь боли от контакта.

Поэтому:

Внешне ты в ресурсном режиме,
но внутри заморожена,
и каждая встреча с людьми — как ножом по нерву.

Говорю ему, давай еще думать блядь, подсказывай, че мозги ебешь, расскажи как по красоте хакнуть систему. В итоге он мне предложил воссоздать ситуацию как в больнице. Иди говорит с бомжами потусуйся, со стариками там и умирающими. Ссе иронизируют над ним, но ведь он реально гений. Короче пошла думать че по экстриму, но!!! не по психозу. С этим мы на время завязали.

Всю ночь снилось как у меня копчик и жопа синела, чернела, потом реанимация и вырез шишки (((( нидайбог!!!

Отредактировано (Сегодня 18:10:26)

Анон

Re: чудище уныло, скушно, необзорно и ай-ай[дыбр][творчество][щитпост][yc]

В честь годовщины уже почитала какие-то свои кулстори про ту невролгичку, наброски для чего-то ну или ни для чего, а просто по приколу.

▼Скрытый текст⬍

С новым приступом боли приходят привычное уныние и страх. Я отвлекалась, расстилая белье на своей койке, прислоненной к стене коридора напротив одной из палат. Это была даже не кровать из палаты – это была каталка. Женщина, мывшая полы, предложила помочь, но я стыдливо отказалась. Я сама, все сама. Даже ехать сюда отказывалась – сама разберусь, найду, кто меня посмотрит и скажет, что со мной. Сама буду о себе заботиться, хотя у меня руки даже кружку с чаем удержать не могли. Я, кстати, за день до этого реально собралась и поехала в наш местный медицинский городочек на окраине города на такси за двести рублей – оказалось, что он давно закрыт, и несколько зданий уже демонтировали. Все, что там осталось – тихое, засыпанное песком, мертвое. Я стояла, как перед входом в храм, из которого была изгнана, у запертых ворот, приложившись к металлу разгоряченным лбом, отпуская свою последнюю надежду. На остановке снова предалась унынию, и женщина, ждущая автобус, немного поговорила со мной, и, в конце концов, порекомендовала обратиться к богу. «Бог за меня кружку с чаем не поднимает и пуговицу на ширинке не застегнет», подумала я, растирая лицо, залитое слезами.

▼Скрытый текст⬍

Хотела бы я его уверенности. Хотелось бы знать, как работает тело. Но слушать тело и знать его, и вообще признавать какую-то власть физического – значит отказаться от нарратива, что ты контролируешь что-то, хоть что. Это признание собственной предельности. У боли те же самые функции. Люди уже ходили по коридору, ныли, хромали, из палаты напротив постоянно выходил мужчина с повязкой на голове, придерживаемый женщиной, и моя нога горела, как в огне. Я снова почитала про операции по удалению грыжи – и только напугалась еще сильнее. Слишком дорого, опасно, и требуется долгая реабилитация. Я стала раскачиваться от волнения, кусать ногти, отрывать кусочки от губы. Медсестра пришла сделать мне укол в руку .«Что это?», «Снотворное». Я обрадовалась, потом, правда, подумала: пиздеж. Поди мидокалм вонючий, от которого еще сильнее сон портился, или какие-нибудь витамины беспонтовые. Но и их мне хотелось. Сон, разумеется, не шел, ноги выворачивало, руки дергало, дверь в палате напротив не закрывалась, но ее обитатели, к их чести, пытались ее закрыть, подложив между косяками какую-то тряпку. Помогало не особо. Я все равно разделась до трусов, в какой-то священной, невинной вере в то, что все обойдется, что все, в конце концов, будет хорошо.

▼Скрытый текст⬍

Пришел врач, стал расспрашивать о моих проблемах, делать тесты: крутил ногу, сгибал, разжимал, нажимал, трогал поясницу, делал другие тесты. Хмурился. На меня снова, как волна, хлынуло отчаянье. Они не знают, они ничего не знают, эти боли – их либо можно излечить только в Израиле, либо они со мной навсегда, а «навсегда» я не выдержу. День не могу выдержать, а сколько мне предлагается дней до конца? С болью нет будущего – есть только растянутое настоящее, наполненное ощущениями, самыми кошмарными; боль отменяет время календарное, общественное, связанное с планами, встречами, делами. Вместо этого – внутреннее, телесное время, где каждая секунда гудит и жжет, как раскаленная проволока под кожей. Отчаянье было скорее ужасом. Ужасом я называла невыносимость существования. Это страх, сильный страх, словно ты в клетке с шипами вовнутрь, как в Железной Деве, в которой не можешь ни пошевелиться, ни оставаться в одном положении - и никак из нее не выбраться, потому что меня никто в эту клетку не сажал – клеткой было мое тело. Есть такая песня. Есть еще кавер. Очень драматичный, со скрипками и голосом, полным...  ужаса, наверное, сказала бы я. Ужасом было пропитано все мое существование тогда. Невозможностью быть. Смерть, сама смерть, реальная, не метафизическая, накрыла меня, маленького грызуна, своей тенью, как хищная птица. Я была очень маленькой тогда. Тихой, разбитой, трясущейся от страха – я была другой, не такой как раньше. Я спрашивала себя: если я не могу контролировать свое тело, кто я на самом деле? Без этого контроля, я всего лишь растянутый, как в каком-нибудь древнегреческом мифе, миг до смерти, как чье-то наказание за оскорбление богов. Мне что ли повезло, что я конечна и что жизнь моя коротка? Не так уж и виновата в чем-то, чтобы уже в двадцать девять лет думать о смерти, как о своем спасении. Что я там такое, за пределами тела, еще пока что мыслящее, но предельно, опосредованно болью, а значит мелко, глупо и поверхностно? Что я там такое ничтожное, всеми силами старающееся страдание свое выдохнуть из себя, поесть гречки, сладкого чая и хлеба, чтобы набраться сил, выпить лекарств, чтобы стать здоровее, чтобы выйти из-под этой тени, чтобы она пролетела дальше – и верить во все это, верить во что-то до сих пор?

▼Скрытый текст⬍

Верить, может, в ту старую сказку, в которой страдание очищает, приводит к якобы «настоящему себе» - радикально эссенциалистская позиция, от которой я совсем недавно отказалась; было приятнее думать, что нет никакой одной истинной сущности внутри, что невозможно «очиститься» до себя, можно только меняться, складываться, разваливаться и складываться снова, но верю ли в это теперь? Точнее, хочу ли я в это верить? Или лучше думать, что боль - это инструмент, я бы сказала избыточный, но необходимый, чтобы видеть все яснее: вот она, вот что такое твоя жизнь, видишь, наконец, видишь? Теперь ты знаешь, что нужно исправить? Теперь ты знаешь, что такое «невозможно»? Когда я тихонько заплакала, соседка деликатно сделала вид, что ничего не заметила. Она отвернулась к окну: «О! Еще один труп потащили». Я даже забыла, что плачу. «Как труп? Как может...» (как может что? Как может смерть быть настолько рядом, не стыдиться твоего присутствия?). «Уже другой тащат. На первом этаже реанимация», объяснила мне она. Я подумала про старичка. Подумала про себя в его возрасте. Стало очень холодно внутри, под кожей, в костях и под ними, в самой сути, которой, может, и нет. Чем глубже, тем хуже.

▼Скрытый текст⬍

Ужас накатывал, потом потихоньку отступал, выходил из меня, как задержанный в груди в воздух, затем снова – сдавливал все внутри, закладывал легкие, мне не хватало воздуха. Я много ходила по коридору, прихрамывая, выходила дальше в холл, в котором всегда было открыто окно, и пахло каким-то почти осенним холодом. Там я дышала. Там высыхал мой пот. Трупов в окне не видела, только беседку и людей, сидящей в ней довольно непринужденно.
В больницу я почти ничего не взяла – может, не верила, что меня, наконец, положат. Приехала сюда в одной футболке, рубашке, в одних штанах, в одних носках, в одних трусах, без расчески, зубной пасты, зато с зубной щеткой. И с двумя книжками: Лавкрафта и Бротигана. Я быстро завоняла. На второй день сходила в буфет, купила зубную пасту и мыло. Вечером застирала подмышки на футболке, носки и трусы, сама легла в штанах и рубашке. Волосы свалялись, я распутывала их пальцами. Хотела попросить Д., свою подругу, живущую в этом городе, привезти хоть что-то, даже написала ей: «привет, как дела», но она ответила: «младшая заболела, я сегодня, наверное, убью себя», и просить ее помощи вдруг резко расхотелось. Снова все застирала. На третью ночь я заснула на часа четыре, и это был тяжелый путь, но я справилась. Наутро я написала своей подруге по переписке:
«Как хорошо спать. Ты сегодня мне снилась, подошла такая бледная, трусящаяся и попросила 100 грамм коньяка налить, а то плохо. Я сказала - нет».

▼Скрытый текст⬍

Как же я любила поговорить о своих несчастиях – только, если меня спрашивали, конечно. Чаще всего спрашивали. Иногда, их взгляд вдруг нежнел: «А ведь такая молодая, за что тебе такое, ну, как так-то, а», от чего я вся раздувалась, как индюшка, перекидывая свалявшиеся волосы через плечо, но потом они пытались бежать от меня. Каждый, сука, раз. Я догоняла. Подруге по переписке прислала картинку с женщиной, зацепившейся за металлический поручень лодки, с надписью «Я не договорила». Я подписала: «Это я у каждой палаты».

▼Скрытый текст⬍

На четвертый день старичка в памперсах вдруг нашли каким-то синюшным. Повезли в реанимацию. Я написала папе: «Старичок, походу, того». Но нет, его опять привезли к нам, в невролгичку. «Все ок, он держится». Я подслушивала разговоры. Женщина, убиравшаяся в нашей палате, рассказывала моей соседке, как ухаживает за своим мужем после инфаркта – в смысле, подтирает ему зад и заставляет его бороться за жизнь, которая ему, похоже, и нафиг не сдалась. Положила его в больницу, но медсестры не ухаживали за ним, и через какое-то время она нашла его сильно обгаженным, с потухшим взглядом. Четвертая ночь прошла очень трудно. Я снова торчала на посту дежурящего медбрата и тряслась, как цуцик. Мне дали бисопролол. Я мельком видела в палате женщину, которая уткнулась лицом в металлический каркас кровати, и сдавленно, задушено кричала, пока ее кто-то пытался поднять. Лицо ее было обезображено болью, ужасом. Теперь я знала. Это напугало меня сильнее всего из того, что я видела в своей жизни, и я ушла обратно в свою кладовую, переживать паническую атаку в одиночестве, под храп соседки. Наверное, это было слишком страшно – лицо той женщины  быстро забылось, и крик тоже. Не смогла удержать их в себе, не положила их, как засохший лист между страницами своей тетради и, наверное, это к лучшему.

▼Скрытый текст⬍

Только в этом тепло-коричневом коридоре, наполненном предчувствием старости, немощности, болезни и смерти, я чувствовала себя в безопасности. Когда я вышла из здания, я словно чувствовала его недоуменный взгляд в мою спину. Я не оборачивалась, шла быстро, пытаясь делать вид, как будто знаю, что делаю. В голове крутился стих:
Бодлер пришел
в сумасшедший дом,
прикинувшись
психиатром.
Пробыл там
два месяца,
а когда уходил,
сумасшедший дом
его уже так любил,
что следовал за
ним по всей
Калифорнии,
и Бодлер
смеялся, когда
психушка
терлась
у ног,
будто
бродячая кошка.
Моя невролгичка никогда бы не пошла за мной. А если бы пошла, то прихрамывая, с повязкой на голове, придерживаемая моей рукой, думая, что я веду ее в туалет.

Скучные тексты с претензией на литературность. Но я люблю их. Я люблю свою точку отсчета. Не хочу забывать. Я еще пойму что-то. Я знаю, что пойму.